— Валечка, да я же и вас люблю, только по-другому Очень хочу, чтобы это наваждение прошло; может быть, что и пройдет само собой, но бороться я больше не в силах. Отвезите меня обратно, а сами поезжайте в Петербург. Теперь надо оставить на время меня одну, чтобы я изжила все это, дошла до какого-нибудь конца. Пусть выяснится естественный выход. Поезжайте, работайте ведь все эти годы я вам только мешала. Какая я жена? Так, дрянь на двух ногах. Если увлечетесь какой-нибудь другой, здоровой женщиной, даю вам свободу увлекаться, но только слегка, чтобы вы могли ко мне вернуться А главное — работайте, опять завоюйте вашу прежнюю славу, которую из-за меня потеряли, и возможно, что к тому времени я изживу мое несчастье. Тогда вернитесь ко мне. А я так бы хотела, Валечка, опять любить вас по-прежнему.
Валерьян встал с кресла, подошел к окну и, не оборачиваясь, сказал:
— Ты говоришь, как ребенок. Я не верю, что доктор женится на тебе. Не верю и в то, чтобы изжилось это чувство… Все эти годы я отдал тебе, надеялся, что ты выздоровеешь, а ты все не выздоравливала… и наконец — устал…
Губы Наташи задрожали.
— Я хочу выздороветь, — прошептала она, — но без него — не могу.
— Хорошо. Я уеду. Это самое лучшее, что можно сделать в моем положении. Но знай: в моем сердце твое место никем никогда не будет занято…
Голос его дрогнул. Наступило молчание.
Вдали по проселочной дороге, оставляя за собой облако пыли, катился чей-то автомобиль. По склонам зеленых гор, окаймлявших изумрудную долину, ползло стадо овец, татарчонок-чабан играл на жалейке заунывный мотив. Из-за гор, освещенных утренним солнцем, тихо плыли волнистые облака.
— Валечка, — тихо сказала Наташа, — пойдите сюда!
Валерьян обернулся: она сидела на кровати в ночной рубашке, худенькая, с короткими кудрями, похожая на мальчика. Смотрела на него ненормально большими глазами, все еще близкими, родными ему.
Он подошел. Наташа потянулась к нему, стала осыпать его щеки мелкими поцелуями.
— Я очень несчастна, — прошептала она, как бы прощаясь с ним. Слезы лились из ее выпученных, трагических глаз.
Спазмы сжимали горло. Валерьян чувствовал, что разрыдается, если скажет хоть слово.
Молча освободился из ее детских, слабых объятий и быстро вышел из комнаты.
На дворе густо и зычно лаял Фальстаф. У крыльца веранды, обвитой плющом, стоял Иван и, широко улыбаясь, чесал в затылке.
— Автомобиль чей-то… идет к нам, Валерьян Иваныч. Поглядите-ка!
В нижние ворота въезжал открытый желтый автомобиль с единственным пассажиром на шоферском месте.
Едва художник сделал несколько шагов навстречу, как машина подлетела к дому и сидевший за рулем широкоплечий человек в брезентовом плаще откинул с головы капюшон, обнаружив загорелое, бритое лицо.
— Здравия желаем, Валерьян Иваныч! — гаркнул густой, маслянистый голос Василия Иваныча.
— Какими судьбами? — невольно рассмеялся Валерьян. — Откуда?
Все сейчас расскажу, — ответил доктор, вылезай из экипажа. — Газеты получаете? О событиях знаете?
— Ничего не знаю. Идемте завтракать.
В столовой гость сбросил плащ и вынул из кармана сложенную вчетверо газету.
— Читайте!
Валерьян развернул «Севастопольский вестник», вслух прочел слова, напечатанные очень крупным шрифтом:
— «Германия объявила войну России».
Воцарилось молчание. Иван, стоявший у порога, разинул рот и, запустив руку за ворот, оставил ее там.
Василий Иваныч взволнованно ходил по комнате большими, грузными шагами. От его движений вздрагивал тяжелый дубовый буфет в углу, позвякивали на столе приготовленные стаканы.
— Гул идет по всей России, — заговорил гость, — объявлен призыв запасных, в Севастополе военное положение. Скоро будет осадное. Приезжие бегут из Крыма, на вокзале от билетной кассы хвост спиралью по всей площади… Надо и вам выбираться.
— Позвольте, — перебил Валерьян, откладывая газету. — Вы-то, собственно, как в Крыму очутились?
Василий Иваныч махнул рукой.
— Да ведь я давно из врачей ушел: в Киевской опере пою второй сезон, а здесь на летних гастролях с группой. В Севастополе готовится грандиозный вечер в пользу Красного Креста. Поэтому к вам приехал — от устроителей вечера: приглашают вас выступить на вечере, сказать что-нибудь с точки зрения искусства. Интеллигентная публика только и твердит теперь, что о «нашем мужичке, ямщике и солдатике». Заранее советую не отказываться, иначе плацкарты не получите и в поезд не попадете.
Валерьян задумался.
— Вот оно что! Ну, коли так, придется и мне выступить с вами. Не актер я, не оратор, не лектор, не хотелось бы…
— Ничего не поделаешь. Время пришло шумное, тревожное. Застрять здесь, наверно, не захотите.
— Да, как громом оглушило. Конечно, надо побывать в городе. Вот отдохнете, пообедаем, и — я к вашим услугам.
— До обеда долго. Обедать мы с вами будем в Балаклаве, на плавучей веранде: отличную там камбалу разварную дают.
Сверху сошла Наташа и удивилась, увидя знакомого гостя. Василий Иваныч галантно подошел к ручке.
— Озорница вы, Наталья Силовна. Ну, можно ли в такую глушь забираться? Приехал мужа вашего похитить: наступает эпоха великих событий.
— Война объявлена, — пояснил Валерьян, протягивая жене газету. — Надо спешно уезжать из Крыма. — Он улыбнулся и шутливо добавил: — Провожу тебя к отцу а сам на фронт поеду.
Наташа подняла на мужа удивленные глаза и медленно опустила их в газету, ничего не сказав.
— Ты знаешь, — быстро, нервно заговорил Валерьян, — Василий Иваныч бросил медицину, в опере поет теперь.
Наташа устало отложила газету.
— Конечно, ваше место на сцене, но как же это? Все на войну идут, даже художники, а вы — петь будете. Наверное, врачи теперь нужнее.
— Правильно, — покраснев, качая головой, подтвердил певец. — Узнаю вас: во всем вы искренни, Наталья Силовна, хоть стой, хоть падай. Но дело в том, что врач я плохой, а певец, говорят, хороший, — каждому свое. Актеры теперь тоже на помощь раненым деньги концертами собирают. Кроме того, я вообще враг войны, а этой — в особенности: если мы победим, будет еще горшая реакция, нас победят — неизбежна революция.
Наташа всплеснула руками.
Василий Иваныч поднялся из-за стола, залпом вы пив стакан остывшего чая.
— А вы как относитесь к войне, Валерьян Иваныч? На фронт собираетесь?
— На фронт я поехал бы в качестве художника или корреспондента, но это не мешает мне ненавидеть войну. Я хочу быть свидетелем против нее. Война — это величайшее преступление ее творцов против человечества, но все-таки желать самим себе поражения… Впрочем, о пораженчестве у меня еще не было времени подумать. Такова судьба России: история предъявляет счет за века рабства и косности… Но — ампутация лучше гниения. Говорят, война протянется не больше трех месяцев — и начнется новая эра.
— Валечка, — вмешалась Наташа, — вы не серьезно, сгоряча решаете: вы не поедете на войну. Подумайте сначала!
— Да ведь я не сейчас еду. Отчего не поехать? Напишу потом батальную картину. А сейчас мы с Василием Иванычем едем только в Балаклаву и Севастополь.
— Да, пора, — подтвердил гость. — Одевайтесь, Валерьян Иваныч!
— Это еще что такое? Зачем в Балаклаву?
Валерьян, смеясь, надевал дорожный плащ и шляпу.
— Ничего не поделаешь, Наташа. Василий Иваныч неумолим: надо экстренно хлопотать насчет отъезда.
— Парадного костюма не нужно? — спросил он певца.
— Ничего не нужно. По-военному.
Наташа проводила их до автомобиля. Позади всех стоял Иван.
— Война, брат Ваня, — весело сказал ему художник. — Ты, кажется, на призыве?
Иван крякнул, приосанился, запустил руку за пояс.
— В самый аккурат, Валерьян Иваныч. Гы! Семи смертям не бывать, а одной не миновать. Нет худа без добра…
Певец и художник переглянулись.
— Оригинал! — усмехнулся Василий Иваныч. — Ты из каких краев, Ваня?