— Покорнейше благодарю, — сухо ответил племянник.
— За двадцать лет управления, полагаю, ты, чай, скопил себе малую толику?
— Ничего не скопил, дядя.
— Ну, если не скопил — сам виноват. Душеприказчиком назначаю тебя же.
Сила Гордеич покряхтел, повозился в кресле и, посмотрев на собеседников поверх очков, продолжал внушительным, торжественным тоном:
— Теперь — последнее и самое главное: все остальное мое имущество, в чем бы оно ни заключалось и где бы ни находилось, исчисляемое приблизительно около или более миллиона рублей, в деньгах, закладных и процентных бумагах, завещаю после смерти моей…
Старик остановился, взволнованно перевел дух и повторил с расстановкой:
— Завещаю после смерти моей — в пользу го-су-дар-ства.
Скрипевший пером нотариус поднял голову и уставился на завещателя. Кронид побледнел и замер посреди комнаты с разинутым ртом.
— Не по-ни-маю, — протянул он недоуменно. — В пользу государства. Куда именно? На какой предмет?
— В государственное казначейство, — твердо ответил Сила Гордеич, — на предмет устроения жизни. Такова моя воля.
Кронид переглянулся с нотариусом.
— Насчет нормальности моего ума будет свидетельство доктора, — угадал их мысли Сила Гордеич.
— Удивительно! — пожал плечами Кронид. — Отнять у наследников большую часть капитала!
Сила улыбнулся.
— Не удивляйся, Кронид. Мои взгляды на капитал тебе известны… все это годами обдумано мной. Детей и внуков я обеспечил, а от больших денег только одна погибель им будет. Потому и решил: сделать дар государству, которое, как вам известно, находится сейчас в чрезвычайной опасности.
Кронид забегал по комнате, дрожащими пальцами расплетая веревочку.
— Где это видано, — остановился он вдруг от волнения, — чтобы купец… почитай весь капитал — государству? Дико!
— По правде сказать, — с расстановкой отозвался нотариус, — такого случая не запомню. Случалось — жертвовали на Афон, на церковь, на странноприимные дома, на сирот, за последнее время больше на школы отказывают и уж совсем не завещают на колокола. Но чтобы государству, и почти весь капитал — этого не упомню. Не было.
Он обмакнул перо.
— Что ж, запишем пункт последний… всему народу и потомству в поучение. В Америке, говорят, миллиардеры иногда так поступают. Размахнулись вы по-американски, Сила Гордеич.
— Нет, это — по-русски! — крикнул Кронид, пряча веревочку. — Это… это… я не знаю что: подвиг или безумие?
— Писать? — спросил нотариус.
— Пиши, — махнул рукой Сила и с трудом поднялся с кресла. — Ох, устал! Пойду, полежу покуда! Потом, Кронид, позови меня — подписать-то.
Сила Гордеич удалился, совсем по-старчески семеня мелкими шажками: было ему уже семьдесят четыре года.
Кронид, проводив нотариуса, поднялся по внутренней лестнице наверх. Долго шагал из угла в угол по большой, низкой, неуютной комнате антресолей, кое-как обставленной старой, облезлой мебелью, крутил в пальцах веревочку. Но вот скрипнула дверь, и вошла Варвара в черном платье, с гладко причесанными черными волосами.
Кронид искоса посмотрел на нее и продолжал ходить, как маятник.
Варвара заискивающе улыбалась вымученной улыбкой, от которой у Кронида сразу стало тяжело на душе.
— Кронид!..
— Что?
— Опять завещание писали?
Она устало опустилась на расшатанное, полинялое кресло.
— Да, опять писали.
— Не скажешь ли чего-нибудь — вообще. А, Кронид?
Кронид молчал, сутуло расхаживая с веревочкой, низко опустив голову, как всегда. Ему было жаль Варвару. Знал всю ее несчастную, незадачливую жизнь. Как она изменилась со времени своего второго замужества, после возвращения из эмиграции! Муж, мечтавший о министерском портфеле, бедствует теперь в Лондоне, все надежды гибли, а она из блестящей салонной львицы превратилась в мещанку, в приживалку в доме ненавистного отца. Приехала не только лечиться, хотя и больна действительно, а главное — за деньгами для мужа… Но просить их — безнадежное дело. Вот разве наследство после отца поправит ее дела; плох стал дядя. Хотелось обнадежить ее, сказать, как, по его совету, отписал ей отец сто тысяч, но не считал Кронид себя в праве говорить. Да и как знать, не вздумает ли Сила опять переделывать завещание? Ведь вон он какой: государству отвалил миллион, а ему, Крониду, за верную двадцатилетнюю службу — десять тысяч: уверен, что Кронид «скопил» — то есть украл — «малую толику», и его же дураком считает, если не крал, когда действительно можно было красть сколько угодно.
— Кронид! — умоляюще повторила Варвара.
Кронид остановился и, не глядя на нее, плел веревочку.
— Ничего не скажу, Варя, не имею права.
Варвара усмехнулась саркастически.
— Да ведь в коридоре слышно было, как он визжал про меня.
— А ты подслушивала?
— Так, случайно мимо проходила.
Она тяжело и грустно вздохнула.
— Вижу, не на что надеяться мне.
Кронид распустил сложно заплетенную веревочку и начал заплетать ее снова.
— Напрасно, — повторил он и опять большими шагами заходил по комнате.
Сказать ей, что ли? То-то обрадуется. Поймет, что не такой уж злой человек отец у нее, каким она всю жизнь считала его. Может быть, произойдет примирение отца с дочерью после многолетней борьбы и вражды. Характеры — одинаковые: нашла коса на камень. Она, пожалуй, еще бессердечнее — от матери. И мстительна, как дьявол… Вместо благодарности у нее, пожалуй, совсем другая обнаружится психология. Догадается старик, что Кронид строгий секрет выболтал, и нагорит Крониду. Нет, ничего не следует говорить Варваре: придет время — сама все узнает.
Кронид продолжал ходить, заплетая веревочку и ухмыляясь тайным мыслям своим.
Странная психология в доме Черновых; двадцать лет он ее разбирает и никак разобраться не может. Взять хотя бы отношения Варвары с отцом. Ненависть в обоих друг к другу лютая, а вот смягчился же Сила Гордеич, отписал ей сто тысяч и даже прослезился: если бы только она могла видеть его в эту минуту! Да и она: ненавидит его, а отними у нее эту ненависть, так ей жить будет нечем, некого тогда обвинять во всех несчастьях ее жизни, в которых только она одна и виновата, непокорный ее характер. Всю жизнь промахивалась от честолюбия и собственного нахрапа: одним прыжком, как тигрица, всегда норовила добычу сцапать и — всегда неудачно.
А старик — деспот великий и эгоистище. Всех детей своих, можно сказать, передушил из-за проклятых денег.
Эх, отцы! Отцы-деспоты… Иудушки Головлевы, Карамазовы, Иваны Грозные… жестокие, отвратительные, а потом рыдающие над загубленными во имя ложной идеи собственными детьми. Отцы и дети, проклиная и ненавидя друг друга, все же, как каторжники, связаны одной веревкой, которая так заплелась, так запуталась, что и не распутаешь. Дети рвутся в разные стороны, не хотят идти с отцами, но веревка-то одна для всех, все связаны, все похожи, одинаковы, — над всеми тяготеет одно общее заклятие…
— Да будет тебе вить твою проклятую веревку! — контральтовым стоном зазвенел вдруг яростный Варварин голос. — Повесишься ты когда-нибудь на ней, несчастный ты, старший дворник дома Черновых. Бессмысленная твоя жизнь.
Кронид поднял глаза и остановился: перед ним стояла Варвара с побелевшим, искаженным лицом и ненавидящим, пожирающим взором, горевшим зеленым огнем. На голову Медузы походила теперь голова Варвары: столько ненависти было в лице и глазах ее.
Кронид испугался.
Она схватила его за тщедушные, худые плечи цепкими, тонкими, длинными руками с холодными, бледными пальцами и, приблизив к его лицу свое, медузье, закричала повелительным тоном:
— Говори, говори же, говори всю правду! Лишили меня наследства? Ограбили? Обездолили? Н-ну, говори, домовой!..
— Говорю, а ты не веришь, — растерянно пробормотал Кронид, отводя ее руки. — Чего взбеленилась?
Руки Варвары опустились безнадежно. Углы губ скорбно сложились в горькую улыбку, глаза налились слезами. Она тяжело перевела дыхание и сказала тихо, дрожащим, прерывистым голосом: