Кронид читал монотонно, часто останавливаясь на неразборчивых местах. Сила Гордеич слушал с закрытыми глазами, казалось, дремал.
— Все, что ли? — спросил он, очнувшись.
— Како, черт, все? И половины не прочитали!
— Ну, посмотри там в конце, нет ли чего?
Кронид перевернул несколько листков и продолжал чтение:
«Мне не хочется тебе описывать то, что я видел: еще, пожалуй, спать не будешь по ночам. Война только издали хороша, а вблизи — грязное дело… Грандиозное кровопролитие, где отдельный человек кажется мошкой. Дезертиров и самострелов в тылу расстреливают целыми ротами… Случалось бывать и в окопах… сидят голодные, холодные, изъеденные вшами… Толку от нашей санитарной работы почти никакого: только отвезем полный поезд раненых, а покуда везем — их там новых еще больше наделают, и не видится конца… Кладем их прямо на пол. На вокзале пройти негде: сплошь тела…
Зато — победы… Австрийцы отступают из Галиции, сдают город за городом… По этому случаю во Львове в ресторанах пир горой… В Москве и Петрограде, говорят, ликование, балы. Дамы посылают солдатам подарки… Но если бы видели они, что делается в окопах, в лазаретах…
„Домой“ пока не собираюсь, да и где у меня дом?..»
— Вот те на! — с неудовольствием проворчал Сила Гордеич. — Довольно, Кронид! После сам просмотрю, все равно — такое письмо Наташе передавать нельзя!
— Конечно!
— И какого черта он там в санитары затесался! Третий уж месяц, а тут жена больная, ребенок. Да и люди спрашивают, где, дескать, муж-то. Не дело! Обе мои дочери оказались вроде как соломенные вдовы. Эх!
Сила Гордеич встал с кресла и, шаркая туфлями, поплелся в комнату Наташи.
Кронид посмотрел ему вслед с двусмысленной улыбкой, потом вздохнул, свернул письмо и, сунув его в ящик стола, стал ходить из угла в угол, кусая бороду, загнутую вперед полумесяцем.
Наташа сидела а глубоком кресле, закинув голову с закрытыми глазами и, казалось, спала. Лицо ее было очень бледно и спокойно.
На кушетке, вниз животом, опираясь на локти, «сфинксом» лежала Варвара и пристально смотрела на что-то бормотавшую сестру.
Варвара и Марья подняли головы: на пороге раскрытой двери стоял Сила Гордеич.
Варвара села, приводя в порядок волосы. Марья Ивановна склонилась к Наташе:
— Наталья Силовна, проснитесь!
Наташа открыла мутные глаза.
Сила Гордеич быстрыми шагами подошел к дочери.
— Что с тобой?.. — Голос его звучал хрипло, глаза впились в бледное лицо Наташи.
— Я, кажется, заснула, папа?
— Ничего не понимаю! — развел руками Сила Гордеич. — Ты что, бредила, что ли?
— Я ничего не помню, — удивленно сказала Наташа. — Дайте мне капель.
Марья Ивановна достала с полки пузырек.
— Пусто!
— Ну, так сходите в аптеку!.. После сна всегда у меня голова болит.
— Какой это сон! — раздраженно крикнул Сила Гордеич. — Спишь, а сама с Варварой разговариваешь. Я все слышал. Что за чушь!
— Да ведь она ничего не помнит, папа, — возразила Варвара. — Что вы к ней пристаете?
Сила, кряхтя, прошелся по комнате, заложив руки за спину и шлепая туфлями.
— Я— в аптеку, — сказала Марья Ивановна и вышла, твердо стуча каблуками.
— Ты что-то про Валерьяна бормотала, — садясь в кресло, смягченно сказал старик. — Скучаешь, что ли?..
Наташа улыбнулась.
— Конечно, скучаю, папа. Уехал — и не пишет ничего.
Сила крякнул, отвел глаза в сторону.
— Коли скучаешь, напиши ему сама, чтобы приехал хоть к Рождеству побывать. А то бы и совсем. Будет уж. Чай, по доброй воле поехал… Спишь и видишь его, бредишь ведь, а нет — чтобы написать: приезжай, мол. Бросил семью — и горя мало! Не нравится мне это… Я и сам вот болен…
Наташино состояние встревожило его: какие все болезни-то неслыханные, а от него скрывали, и доктор ничего не говорил. Тихий ужас поселился в полумертвом доме Черновых. А эта Варвара только забавляется болезнью сестры. Поговорить придется с доктором и тогда уж Варваре дать острастку… Вытворяет штуки над больной. Валерьяна выписать надо. Развал неудержимый идет в семье, и не хочется больше глядеть на все это Силе Гордеичу.
Сила встал и, кряхтя, вздыхая, поплелся из комнаты, ни разу не взглянув на старшую дочь. Когда дверь затворилась, Варвара долго смотрела ему вслед прищуренным взглядом. Потом снова улеглась на кушетку в позе сфинкса.
— Варя, помоги мне лечь в постель! — жалобно сказала Наташа детским голоском. — Трещит голова…
Варвара раздела худенькое тельце сестры, потрогав маленькое жемчужное ожерелье, закрывавшее шрам на ее тоненькой шейке, — давнишний подарок Валерьяна; это было единственное украшение, с которым Наташа не расставалась никогда.
— Ну, вот и я пригодилась тебе, милая сестрица, вместо сиделки…
— Спасибо, Варя! Я знаю — ты ведь любишь меня.
— Люблю, конечно… А кто тебя не любит? У отца— ты любимица, муж — какое ожерелье-то подарил!.. Был когда-то художник, деньгами сорил, а теперь — санитар! Ха-ха!
— Варя! — тяжело дыша, тихо прошептала больная, — у меня, кажется, припадок начинается…
— Ну что ж — припадок. Пройдет! — мурлыкала Варвара. — Доктор придет — все как рукой и снимет. Чай, не впервой. Выздоровеешь — с Валерьяном разведешься, за Зорина выйдешь… Муженек-го твой, как был деревенщиной, пьяницей, богемой, туда же и возвратится, или по-прежнему бедняком-мазилкой будет в Москве. О нем жалеть нечего. Не пара он тебе, и всегда был не пара. Так, сдуру ты за него вышла. Эту ошибку тебе исправить надо… Да и он не очень-то будет плакать о тебе. Там, на фронте, чай, сколько их, сестер милосердных — утешат! Да что сестры!.. Бывший-то доктор, Василий Иваныч, писал Константину, как они с какой-то певичкой на лодке ездили в Крыму. Ха-ха! Неужто у него с певичкой ничего не было? Было, наверное… Вот увидишь — роман заведет.
— Со зла говоришь, — металась в постели Наташа.
— Ничего не со зла, — из любви к тебе говорю… Любить-то он тебя любит, ну, а денежки твои — тоже любил. Потому и любит, что ты любимая дочь у отца, наследство получишь… По-моему, коли на то пошло, так уж лучше Зорина взять. Этот хоть тоже к деньгам прилипает, как пластырь, но зато красавец и умница. Дедушке ни на грош не поверит: сначала деньги выжмет, потом уж тебя возьмет.
— Варя, ты мучаешь меня!
Варвара, усмехнувшись, продолжала:
— Всем известно, как он здешних дам лечит… Ты, конечно, не в счет, ты ведь святая… Он их собой лечит — за деньги, понимаешь?
— Не понимаю, Варя… Голова горит…
— Ну, как не понять? Что ты, ребенок, что ли? Все знают, что у него секретная комната в гостинице есть. Все туда к нему и ходят потихоньку, с черного хода… Говорят, братья-то давно оба рогаты…
— Не верю. Ты это все нарочно… нарочно говоришь, чтобы меня обидеть.
Наташа заплакала.
Варвара подошла к Наташе, села подле на кровать.
— Ну, не плачь, успокойся. Я пошутила, а ты всерьез… Дурнушечка, пучеглазка, золушка!.. Как тебя еще назвать? Принцесса, страдающая расстройством желудка. Ха-ха!
— Сердце… сердце… — шептала, задыхаясь, Наташа.
Варвара прижалась ухом к груди больной: сердце билось бешено, неровно, хромыми ударами. Улыбнулась.
— Ничего особенного. Лупит вовсю твое влюбленной сердце… Я ведь все шучу, не обижайся, пучеглазка!.. От болезни ты неземной красавицей стала…
Вскрикнула Наташа. Голова ее бессильно упала, глаза закатились под лоб.
Варвара близко наклонилась к сестре, и пальцы ее холодных рук медленно поползли по обнаженной исхудалой груди Наташи и вдруг вцепились в тоненькую, детскую шейку с заметным шрамом, оставленном страшной болезнью.
— Наследство получишь, любимая дочь! — шептала Варвара.
Наташа очнулась.
Тогда тонкие пальцы ослабели и стали гладить жемчужное ожерелье.
— Что ты делаешь? — едва слышно двигались губа Наташи. — Ты шутишь, Варя?..