— Всяко бывает… Что я тут? В тягость всем. Хочу в своей квартире жить.
— Правильно! Тогда и доктору удобнее бывать… Скоро старухи будем, а все родительское всевидящее око над нами пребывает…
Легкой, изящной походкой, элегантный, как всегда, вошел Зорин. От его привлекательной улыбки как будто сразу стало светлее в комнате. Все три женщины невольно ответили ему радостной улыбкой. Наташа улыбалась своей особенной, единственной улыбкой, появлявшейся только для Зорина.
— Прежде всего — не пугайтесь! — начал он. — Серьезного ничего не может быть. Позвольте-ка ручку!
Он взял Наташину руку и вдруг нахмурился, но тотчас же улыбнулся. Наташа наблюдающе следила за ним.
— Так я и знал… Временная анемия. Это пройдет, только нужно делать ежедневный массаж. Я вам пришлю массажистку… Впрочем, нужно исследовать.
Лицо его приняло то вдохновенное выражение, которое так любила Наташа.
— Прошу! — театрально сказал он, делая жест, приглашающий остальных к выходу.
Оставшись вдвоем, Зорин и Наташа несколько секунд молчали. Оба не могли скрыть волнения.
— Скажите правду, — прошептала Наташа.
— Я вам сказал почти всю правду, — тихо ответил врач. — Но прежде всего — признайтесь: вы испытали неприятность, потрясение, ну, испуг, что ли?
Наташа отвела взгляд в сторону.
— Да, — сказала она шепотом, На глазах ее навернулись слезы.
— Что случилось?
— Этого даже вам не скажу.
— Хорошо. Вот вам правда: у вас легкий паралич, но…
Две слезы покатились по щекам больной.
— Клянусь вам, что я вылечу вас: в этой форме паралич излечим. Конечно, не сразу, пройдет много времени…
Наташа тихо вытерла слезы и долго не могла говорить. Потом сказала с неожиданным спокойствием:
— Николай П… Павлович… я знаю, что умираю… медленной смертью…
Доктор сделал протестующее движение.
— Не лгите… перед таким страданием… Это оно загубило жизнь большого художника. Но моя смерть воскресит его… Ведь правда — он очень талантлив?
— Да, но во всяком случае… Что вы хотите сказать?
— Я хотела служить ему… любила в нем талант… и — человека… Ведь он хороший, добрый, — правда?
— Правда.
— Но как мужчину — никогда не любила!.. Нет в нем чего-то, что нравится нам, женщинам.
Доктор пожал плечами.
— Я этого не знала тогда… когда сделала выбор между ним и другим. Ошиблась на всю жизнь… Только для того, другого, хотела бы жить!.. Вы знаете его?..
— Знаю, — вспыхнув, тихо ответил врач, близко наклоняясь к лицу Наташи и продолжая еще тише: — Он тоже ошибся и тоже несчастлив.
Глаза их встретились. Долго молчали оба — доктор и пациентка. Наконец он сказал:
— Прошлого не воротишь. По ошибке прошли мы… они — мимо друг друга и слишком поздно встретились опять…
— Слишком поздно, — повторила Наташа. — Я любила и люблю его. всю жизнь — его одного. Буду любить до самой смерти… Она уже стоит надо мной. Я умираю, милый… Поцелуйте меня в первый и последний раз!
Доктор Зорин наклонился и поцеловал больную долгим, нежным поцелуем. Наташа обвила его шею детски- тонкой, голой, почти прозрачной рукой.
— Ну, теперь идите!
Наташа спрятала лицо в подушку.
Зорин вышел.
В гостиной его ожидала вся семья: весть о новой болезни Наташи заставила даже Настасью Васильевну явиться на семейный совет. В центре всей группы сидел Сила Гордеич. Отдельно от всех, у гардины окна стояла Варвара. Кронид, опустив голову, вил веревочку. Лицо старухи было скорбно. Сила Гордеич, изможденный, больной, задумчиво жевал губами.
— Скажите, доктор, что у нее?
— Удар, — жестоко ответил Зорин, садясь на пододвинутый стул. — Паралич левой стороны в легкой форме. Жизни непосредственно не угрожает. Возможно, что больная даже поправится, не совсем, но отчасти: будет в состоянии двигаться по комнате. Полное восстановление вряд ли возможно.
Сила Гордеич покачал головой.
Все смотрели на доктора в ожидании.
— Что за причина?
Зорин замялся.
— Причины бывают разные, но в данном случае на почве болезни сердца катастрофа могла произойти от ничтожных причин: внезапное волнение, испуг, переутомление…
— Не получила ли письмеца от муженька? — с жесткой насмешкой спросила старуха. — Прислал недавно — прямо, как плач на реках вавилонских, и ждет, поди, что такое письмо мы ей отдадим? Не дрогнула рука написать!
— Никаких писем она не получала, — тихо сказал Кронид.
— Я ее спрашивал, — медленно говорил Зорин. — По-видимому, был внезапный испуг, но при каких обстоятельствах — она объяснить отказалась.
— Не знает ли кто? — спросил Сила Гордеич, обводя всю семейную группу хмурым взглядом поверх очков.
Все молчали.
Старик вопросительно переводил взгляд от одного в другому и наконец мельком взглянул на Варвару: она стояла, отвернувшись к окну, потом, не поднимая глаз, медленно вышла.
IV
В Киеве был разгар зимнего сезона. В театрах шли бенефисы, гастроли, благотворительные вечера. Рестораны сияли. В уличной, театральной и ресторанной толпе преобладали военные. Чувствовался тыл армии. Гостиницы были переполнены.
В поздний зимний вечер швейцар «Континенталя», отдыхая после дневной суеты, читал вечерние телеграммы, развалившись в кресле у дверей вестибюля. По случаю взятия Перемышля в городе разливанное море. Военные ходят гоголем, у всех папахи набекрень. А приезжих все прибывает. Всем «штатским» велено отказывать в номерах, беречь свободные комнаты для военных.
Затрещал звонок.
Швейцар отворил внутреннюю дверь подъезда и, подойдя к запертой наружной двери, прислонил усатое лицо к зеркальному стеклу. Смутно виднелась фигура человека с чемоданом в руке.
— Нет номеров!
— С фронта! — повелительно крикнул голос снаружи.
Дверь отворилась, и в теплый вестибюль вошла, звеня шпорами, высокая фигура в занесенной снегом бурке, в башлыке и сивой папахе с кокардой.
Фигура сунула чемодан швейцару, сбросила башлык, обнаружив бледное, худое лицо с маленькой бородкой. На этом лице был отпечаток войны, как у всех, кто побывал в ее огненном пекле.
— Найдется номер?
— Так точно. Как прикажете записать?
— Валерьян Семов, военный корреспондент.
Швейцар повел его наверх и, отворив угловую комнату, зажег электричество.
Валерьян, сбросив бурку и оставшись в кожаной куртке, сел за письменный стол, развернул лежавшую на нем газету. Мельком взглянул на объявления первой страницы. В опере шла «Мадам Бетерфлей» с участием Виолы Рубан…
Посмотрел на часы: можно еще застать второй или третий акт. Наскоро умылся, взглянул на себя в зеркало. Глянуло суровое, обветренное лицо, словно опаленное пожаром. Усмехнулся. Накинув бурку и спустившись вниз, вышел из гостиницы.
Оперный театр сиял близко, через улицу; над кассой висело объявление об аншлаге. Сквозь круглые закрытые двери доносились волны оркестра и золотистый голос Виолы.
Валерьян прошел за кулисы. Меж боковых декораций можно было видеть певицу в японском «кимоно». Шла сцена расставания: лейтенант покидал обманутую японочку. Красивый голос певицы звучал естественно, задушевно. и грустно…
«А ведь у нее талант!» — думал Валерьян, смотря в упор на Виолу из-за кулис, но она не видела его, переживая любимую роль.
Тенор пустил финальную ноту, уплывая «в море», сцена наполнилась металлом сильного голоса. Валерьян ожидал, что театр грянет аплодисментами, но их не последовало.
— И всегда он так! — прозвучал знакомый бас за спиной Валерьяна. — Опять весь звук остался на сцене…
— Зато Рубан хороша… Первый дебют, — а как передает!
Валерьян обернулся: позади него стоял Василий Иваныч в парадном, фрачном костюме.
— Валерьян Иваныч! Откуда?
— Из Львова.
— Узнать нельзя. Исхудали вы.
— Болен был.
Занавес опустили. Публика громкими аплодисментами вызывала Рубан. Она помчалась на сцену бегом, как девочка, сияющая и прекрасная.