Евсей улыбнулся и с портфелем под мышкой вышел.
— Какая теперь контрреволюция? — вскинулся Абрамов, качая золотой своей бородой. — Ты пессимист, дядя Ваня. Конечно! Все идет великолепно. Россия удивит мир своей благородной, величавой революцией. Теперь только одно и можно сказать: «Ныне отпущаеши».
— Постой, оптимист!.. — ровным голосом, невозмутимо остановил Абрамова дядя Ваня.
Разговаривая, он не поворачивал лица к собеседнику, как это делают зрячие, а только привычно нащупывал быстрыми пальцами ближайшие к нему предметы.
— Постой! Неужели ты не сознаешь, что ты пьян? Пьян от революции, которая только еще вчера началась. Ты пьян от нее и поэтому так говоришь. Ничего не видишь перед собой, а я — вижу!
Слепой ощупывал перед собой воздух, быстрыми, чуткими пальцами как бы касаясь невидимых, неслышных струн, сидел с поднятой головой и, казалось, смотрел куда-то вдаль незрячими глазами, словно слушал что-то, неслышное другим.
— Будет контрреволюция! — спокойно продолжал он, медленно отчеканивая каждое слово. — В какую форму она выльется — не знаю, но что она будет, в этом нет сомнения. Черед теперь за ней, и видится она мне очень страшной и — кровавой. Нельзя ей не быть, и поэтому она — будет.
Он опять коснулся пальцами невидимых струн и, не поворачивая головы, закончил с оттенком шутки в ровном голосе:
— А ты — пьян. Да, пьян от преждевременной радости, и потому так говоришь.
— Дядя Ваня, ты упрям, как не знаю кто! Откуда будет контрреволюция, когда армия перешла на сторону народа? Пикнуть не дадут! Да ты знаешь ли, почему без крови весь переворот произошел? Ведь рабочие всею массой вышли на Невский, против них был выслан последний, самый надежный полк, — остальные все присоединились к восставшему народу. Предводитель этого полка, молодой офицер, должен был скомандовать солдатам «пли», но не сделал этого и присяге не изменил, а вышел вперед и застрелился! Это была единственная пролившаяся жертвенная кровь. Полк перешел через его труп к революции. Кто же теперь не сочувствует ей? Ведь самодержавие ненавистно всем классам, все хотят республики. За революцию стоят даже ее классовые враги, даже те, кому она не выгодна и, кроме погибели, ничего не принесет.
— Так, значит, и офицеры сочувствуют революции? — спросил Валерьян.
Слепой иронически улыбнулся:
— Сочувствие их сомнительное и пролетариату не внушает доверия. Совершенно справедливо опасаемся мы их. Офицеры теперь прячутся по чердакам, переодеваются в штатское платье. Их разыскивают, арестовывают и оружие отбирают. Ты еще скажи, что и бывшие министры тоже стоят за революцию?.. Нет, товарищ Абрамов, все это еще только цветики, а ягодки будут впереди… Что же это была бы за революция, если после свержения самодержавия оставить по-прежнему старый строй?.. Нет, революция только начинается, а ты думаешь, что она уже кончилась… Она еще не раскачалась. А все эти дворянчики, буржуйчики, помещики, жандармы, полицейские — куда денутся?
Слепой поиграл пальцами и, помолчав, повторил:
— Будет контрреволюция!..
— Все еще спорите, — улыбаясь, сказал вернувшийся Евсей. — А чего бы спорить? Конечно, будет.
— Не верю, — сказал Абрамов, хватаясь за голову. — Не понимаю!
— Протрезвись! — усмехнулся слепой. — Ведь революция не столицами ограничится, она и в деревне, по степям, по лесам и горам запылает. А ежели имущий класс по карману ударить, — как не быть встречной волне? Без сопротивления старый строй не уступит.
— Да, к этому идет, — сказал Евсей, придвигая стулья к столу. — Вот вам первый и очень важный признак: Государственная дума и Совет солдатских депутатов! Вы думаете — они поладят? Ничего подобного, уже начинается! Дума — барская, черносотенная, буржуйская — чего тут ждать? А уж этот Керенский! Положение его весьма треугольное… Был я сейчас в Думе — кавардак! Кто в лес, кто по дрова.
В комнату быстрыми шагами вошла седая старуха. Валерьян поднялся ей навстречу. Она взволнованно всплеснула руками.
— Валерьян Иваныч, голубчик! Вот уж не ждала о вами встретиться!
— В жизни много значит случай, Сусанна Семеновна.
— Ну, здравствуйте! Как времена-то меняются! Опять революцию переживать будем. Где вы живете теперь? Наташенька жива ли?
— Жива.
— А здоровье как?
Валерьян рассказал о здоровье Наташи, о параличе, о смерти отца.
Старуха охала и вздыхала.
— Ну, теперь по крайней мере наследство получит. Состоятельный ведь был отец-то?
— И на этот счет, кажется, дела ее неважны, — завещание старик оставил оригинальнейшее: почти весь капитал завещал в пользу государства!
Все подняли головы.
— Ай, батюшки, обезумел он, что ли, перед смертью?
— Я так и ждал, что отмочит ваш старик какую- нибудь оригинальную штуку, — со смехом сказал Евсей.
— С общественной точки зрения поступок похвальный, — развел руками Абрамов. — Ну, а детям оставил что-нибудь?
— Хитро поступил добрый старичок, — грустно улыбаясь, продолжал Валерьян: — детям завещал по сто тысяч каждому…
— Ого!
— Но с тем, чтобы деньги были положены в банк на четверть столетия!..
Все засмеялись.
— И лишь на воспитание детей завешал выдать по двадцать тысяч. Но дело в том, что наличных денег почти не оказалось: их еще надо взыскивать по закладным с дворян, заложивших ему свои имения.
— Пропащее дело! — махнул рукой Евсей. — До суда ли теперь? Так ничего и не получили?
— Нет, двенадцать тысяч пока выдали, мы и купили домишко деревянненький. А денег нет никаких, кроме процентов… Вот и поехал я продать некоторые картины мои, а тут, покуда ехал, революция началась. Кто купит?!
— М-да! — промычал Евсей, — куда ни кинь — все клин. Буржуям теперь не до картин, правительство — временное…
— Значит, фактически весь капитал у должников, у дворян остался. Объегорили покойника: деньги получили, а земля при них.
— Ну, с землей-то еще не известно, что произойдет. Революция ведь! У помещиков отберут, мужикам разделят… Земельный вопрос затяжной будет, на десятки лет. Можно сказать, пропали тятенькины капиталы.
Евсей покрутил ус и вдруг сказал:
— А ведь я, пожалуй, просватаю твои картины, если хочешь… Где они у тебя?
— Часть — здесь, часть — в Москве, остальные в Крыму…
— Ты бы собрал их в одно место, а потом я тебе напишу…
Вошла высокая, красивая девушка с дымящейся миской в руках.
— А вот и Маша, моя сестра.
— Уж извините: прислуга по случаю революции рассчиталась, сами готовим, — заметила Сусанна.
— Мы знакомы, — возразила Маша, поставив миску на стол и радостно смотря на Валерьяна.
Валерьян пожал руку девушки.
— Как же, помню вашу услугу и не забуду никогда?
— Что вы, полноте! Мы с Машей так рады были тогда познакомиться с вами. Товарищи, прошу кушать и не бранить хозяек.
— Ба! — вскричал Евсей, обращаясь к Валерьяну, — чуть не забыл: письмо тебе есть. Почему-то на Государственную думу послано, я и захватил.
Он полез в боковой карман и передал измятое письмо.
— Не надо бы за обедом передавать, — упрекнула его Сусанна Семеновна. — Может, неприятное что в письме… Сколько раз я тебя учила, Евсеша! Лучше бы после…
Валерьян разорвал письмо, пробежал глазами и нахмурился.
— Действительно, неприятность, — пробормотал Валерьян: — в Киеве арестован брат моей жены.
— Это заика-то? — спросил Евсей.
— Нет, младший, Константин.
— Да, там еще старая власть в силе. Значит — жандармы?
— По-видимому. Придется экстренно ехать, выручать.
— Да кто пишет-то? Верный ли человек?
— Человек известный, друг его, оперный артист.
Евсей задумался.
— Трудно теперь ездить: поезда идут битком, заедешь на юг, назад, пожалуй, не скоро выберешься. Ну, я-то достану тебе билет и даже мандат состряпаю с командировкой. Когда думаешь ехать?
— Завтра. Сегодня картину запакую и в Москву пошлю.