— Да ведь я женат, кажется?
— Не плутуй! Мы с ней объяснились.
— Что же она тебе говорила?
— Все сказала: любит тебя и плачется, что ты ее мало любишь.
— Это правда. Тебя по-прежнему люблю!
— Разве я жена? Калека ведь. Видишь, рука-то из плеча совсем вышла, как плеть висит, а ногу волочу, будто кочергой загребаю. С палочкой хожу по комнате… Правда, помереть не хочется, но с таким здоровьем недолго проживешь!
— Полно, голубушка! Хоть хроменькая живи!.. И что ты все про смерть толковать начала?..
На глаза Валерьяна навернулись слезы.
— Да так, к слову. — Наташа вздохнула, — Завел ты даму сердца. Любишь — не любишь, а ведь она молода, здорова, недурна собой. Пристанет — так и женишься… Полжизни пропадал из-за меня, а потом из-за нее пропадать начнешь. Что толку? Насмарку вся твоя жизнь пойдет. Певица-то она хорошая, но не больно умна, одним словом — актриса. А ты вот что, Валечка, когда я умру…
— Да перестань! — с горечью прервал Валерьян. — Что ты все — умру да умру… Может, я раньше.
— Ну, не буду, я ведь все о деле хочу, а мысли путаются, голова у меня поглупела совсем… Виола — не пара тебе. Дай мне слово, что не женишься на ней!..
— Ну, даю слово!
— Поживешь года два один, когда меня не… тьфу, тьфу! а там уж — как придется… Только не женись на Виоле. И хорошая, и талантливая, но не будет тебе с ней счастья, — еще хуже, чем со мной! Такая уж, видно, судьба твоя незадачливая. Ей бы за Василия Иваныча выйти, а она, дура, и слышать не хочет: голосу его завидует, злится, что он получше ее артист.
— Профессиональное соревнование. Это бывает. А Василий Иваныч здесь разве?
— Гостит у отца: отец его — протодиакон здешний. Ты не ревнуй ее к Аярову: он как овдовел, так про женитьбу и думать забыл, искусством занят. И тебе бы вот так… Вам, артистам, семейная жизнь не подходит. — Наташа вдруг весело улыбнулась. — А знаешь, кто у нас влюбился?
— Кто?
— Кронид. По уши втюрился в Виолу. Безнадежно, идеально, как старая дева… Жалко! Смотреть на него противно. Седина в бороду, а бес в ребро. Скрывает, конечно, да ведь шила в мешке не утаишь… Хохочет над ним Виола, в грош его не ставит. Да он и сам понимает, что дело его швах. Тебя она, действительно, любит, да тоже зря… Вот какие у нас дела, Валечка.
— Дела запутанные, — шутил Валерьян. — Ну, коли пошло на откровенность, у самой-то у тебя как?
— Это про доктора, что ли?
— Да.
Наташа улыбнулась знакомой улыбкой.
Валерьян засмеялся.
— Он — донжуан и брандахлыст, — весело сказала она. — Я любила его, Валечка, и ты не должен за это сердиться. Ко не замуж же мне, калеке, за такого «орла» выходить? Эта фантазия кончена. Вот только изменился он что-то ко мне: не дозвонишься, а нужен он!
Валерьян нахмурился.
— Знаешь что, давай условимся не говорить: ты — о докторе, а я — о Виоле.
— Хорошо, — вздохнула Наташа.
— Теперь о главном: как вы тут живете, что происходит в городе? Голодаете? Деньги есть?
— Деньги Кронид ежемесячно приносит, по двести рублей из какого-то опекунского совета. Не понимаю я этих дел, он тебе сам лучше расскажет… Живем не плохо: на еду хватает… А что происходит в городе, — где мне знать? Я из дому не выхожу. Зимой, действительно, жутко было: ночи не спали, все чудилось, что кто-то вокруг дома ходит. Ну, Кронид придет, бывало, ночевать, мы и успокоимся…
— А братья как?
— Костя часто приходит. Посчастливилось ему имение продать. Теперь они с Крюковым какие-то дела завели.
— А Дмитрий?
— Дмитрия из Волчьего Логова выгнали. У тещи живет.
— А Костю не выселили из отцовского дома?
— Нет, не дошла еще очередь.
— Бывает Дмитрий у тебя?
— Что ты, что ты! Да я его жену видеть не могу: вся позеленею, как она, бывало, поздороваться подойдет… За Зориным бегает до неприличия. Ну, и запретила она Мите ко мне ходить… Жалкий он, несчастный. В ссоре мы.
— А мать? Варвара?
— Мамаша с Костей живет, у меня ни разу не была. Варвара на Сергиевские воды лечиться уехала, дети ее тоже при Косте… Хороший он человек, все к нему льнут. А Дмитрия никто не видит…
— Не говорил Костя, за что его в Киеве арестовали?
— Да все за Пирогова. Недолго сидел: большевики выпустили. Смеялся Костя, когда рассказывал. Напрасно ты ездил его выручать. Может быть, больше к Виоле тянуло?
— Ты позабыла каше условие?
— Ах да! Скоро ли все это кончится?
— А что именно?
— Да революция-то.
Валерьян усмехнулся.
— Она только начинается, Наташа. На что мы, художники, сгодимся ей — и сам не знаю. Между прочим, заезжал я в Петроград, продал две картины, и знаешь — кто помог? Помнишь Евсея в Виллафранке? Он теперь в Петрограде…
— Хотела бы я повидать его… Он — большевик? А ты?
Валерьян засмеялся.
— Я художник, Наташечка. Художником и умру. Большевики руководят революцией, — это их специальность, а не моя. Народ ждет от них счастья, верит в них, идет за ними, и поэтому они сильны. Если же потеряет веру, то и сила их исчезнет в тот же момент… Я-то верю, что вся сила в народе…
— А ты посмотри-ка, что за сила позади тебя стоит! — лукаво прервала его Наташа.
Валерьян обернулся: за спиной кресла стоял подросток в ученической курточке, из которой он уже вырос.
— Ленька! — радостно вскричал отец, — Ты подслушивать?!
Сын засмеялся и бросился обнимать отца.
— Гимназию без тебя закрыли, папа, а я очень этому рад: ничего не понимал тогда. Теперь в новой школе учусь. Ты большевик?
— Пока еще нет, а ты?
— Ярый большевик, — ответил Ленька, — убежденный! Мы впереди отцов идем: шкурники они, отцы-то.
— Ленька! — ужаснулась Наташа.
Через несколько дней пришла компания: Константин, Кронид, Аяров и Виола со своим аккомпаниатором, профессорского вида толстяком с густыми седыми волосами, горой стоявшими над большим, широким лбом. Все сидели за самоваром в тесной столовой маленького домика. На пианино лежали раскрытые ноты.
Наташа вышла к гостям, опираясь на длинную и тонкую альпийскую палочку, волоча парализованную ногу, левое плечо стало у нее ниже правого, а рука висела безжизненно.
— Знаете новость? — встретил ее Василий Иванович. — Виола завтра утром, наконец, уезжает.
— Правда! Получила пропуск, а главное — места в мягком вагоне на двоих, — подтвердила Виола.
Аккомпаниатор улыбнулся в седые усы.
— Собственно, поездка наша началась шуточно и неудачно. Я ведь преподаватель музыки в Киеве, занятой человек, но если проберемся на Восток — сделаем дела!
— Ну, коли большевики продержатся два месяца, то и от нас здесь ничего не останется, — задумчиво промолвил Константин.
— Слышно, с низу белые по Волге идут, города берут и старый строй восстанавливают. Под Самарой стоят, — заметил Кронид.
— По-моему, что бы там ни случилось, а помещиков больше не будет, — сказал Валерьян.
В прихожей кто-то крепко хлопнул дверью, и в столовую ввалился Крюков в старой, выцветшей, заплатанной сибирке, с отпущенной во всю грудь бородой. Седина струилась двумя прядями от усов по бороде, как пролитое молоко: не походил он теперь ни на прежнего купца, ни на недавнего офицера.
— Мы так думаем, — заговорил он, пожимая всем руки: — по двести десятин все-таки можно будет иметь.
— Откуда тебя принесло? — усмехнулся Константин.
— Где был, там меня уж Митькой звали. Вот чайку бы! — Крюков крепко уселся к столу, наливая чай в блюдечко заскорузлыми, грязными руками. — В бегах был. У знакомых мужиков скрывался. Чай, ведь, знаете, сожгли и меня в Лаптевке. Буржуй! Но, промежду прочим, некоторые мужики привечают и нашего брата: там у них «углубление» революции пошло.
— Поедем и мы в Сибирь! — предложил Константин.
— Ни за какие коврижки! Ты, Костя, как знаешь, а я здесь останусь, при фабрике. Устоят большевики — к большевикам пойду. Али они не люди? Помяните мое слово — извернусь и опять при капитале буду! — Он опрокинул стакан вверх дном, положил сверху огрызок сахару. — Покорно благодарим. Прибедниться надо. Денежки покудова — в кубышку. Видите, сибирка-то какая? А руки мои работы не боятся, голова — на плечах.