- Я не о том, - сказал учитель. - Конечно, алгебра необходима. Но они же детство теряют.
Так же просто он сказал, что отдаст мне свой каюк. Могу его взять в любое время. Я подумал о том, что удобнее попросить у седого ветерана-зоотехника: все-таки он хоть как-то меня знал! И сказал об этом.
- Не надо, - сказал учитель. - Он, конечно, отдаст, но он свой каюк любит. А я закажу другой.
На прощание он посоветовал сказать Шевроле о том, что он дает мне каюк.
- Зачем?
- А чтобы не считал вас в безвыходном положении. Местная психология. Его-то лодка будет вам в самый раз. Идеально.
На лестничной клетке раздавались прыжки, детский голос напевал считалку:
Сделай фокус, смойся с глаз.
Я поеду на Кавказ...
Я посмотрел в окно. Снега не было, дождика вроде тоже. Над миром плыли низкие тучи. По краям они были синевато-белые, в середине темнее. Я вспомнил про свой синтетический спальный мешок, про палатку, которую просекал дождик, и про то, что из одежды у меня два свитера да штормовка.
В это время в комнату бесшумно и без стука вошел Шевроле. Он был в капитальном плаще, надетом на телогрейку, под телогрейкой была рубашка из пыжика. Я увидел его, когда он уже подошел к койке. "Наверное, он еще и в разведке служил", - подумал я.
- Понимаешь-ли-понял! - закричал Шевроле. - Лодка его гниет, а он спит. Ты плыть будешь иль нет?
Я стал натягивать штаны и искоса поглядывал на Шевроле. С капитального носа и со щетины на "выдающем", как здесь говорят, подбородке текла вода. Значит, дождик был, но был и ветер, который отжимал его от окна.
- Сколько за лодку возьмете? - спросил я.
- Дак ведь как сколько? Што и как понимать сколько? Я ее вам дарю. Сейчас поедем к Реке. Потом вниз поплывем, наверно, найдем. Как разыщем, так и дарю.
Полностью величину здешних рек можно оценить только по карте или если смотреть с высоты. Но какая-то скрытая сила в протоке, по которой мы плыли, говорила, что таких проток много и они полноводны. Течение было очень быстрым. Зеленые в этот пасмурный день валы неслись вниз, скручивались в водовороты и плескали в гигантские заломы. Было холодно даже в полушубке, который взял для меня Шевроле. Лодку мы нашли километрах в сорока внизу. Она стояла в глухой протоке, затопленная почти доверху, торчали лишь обломанные края бортов. На обрыве, над глухой протокой, стояла приземистая избушка лесорубов. Там были нары, устланные тальниковыми ветками, железная прогоревшая печь с мокрой холодной золой, чайник, кружки и журнальные картинки на стенах, покоробившиеся от влаги брошенного жилья. Здесь, видимо, жили люди временные. Мы погрузили лодку на нос дюральки и помчались обратно в поселок. Мотор "Вихрь" хорошо тянул против течения, и я понял пристрастие аборигенов к этому виду двигателя. "Москва", не говоря уж о других слабых моторах, тут бы лодку не потянула.
Несколько дней после этого я сушил "ветку" на ветру, прежде чем заново проконопатить ее, сменить кое-где крепления бортов и залить гудроном. Такая работа, когда нет спешки, всегда очень приятна. Дерево лодки за долгое время разбухло и не желало отдавать воду. Я содрал посильно старую осмолку и увидел внутри посиневшие от дряхлости доски. Мне казалось, что все в поселке посматривают на меня с насмешкой. "Приехал какой-то москвич, похвалился, что сплавится по Реке, и струсил". Лодка стояла на борту около дома Шевроле. Он предоставил мне инструмент и изредка сам приходил. Закуривал и говорил.
- Значит, не берешь собаку? А зря! Вот у меня, к примеру, была такая собака. Уйдем на охоту. Походишь, сядешь на лежащее дерево покурить. А портсигара нету. "Найда, - говорю, - сигареты-то мы дома забыли..." Найда разворачивается и чешет в поселок. Вбегает в избу, портсигар в точности лежит на столе. Она без разговоров хватает в зубы, бегёт ко мне. Прибегает. Я хвать-похвать. "А спички?" - говорю. Собака разворачивается...
В воздухе тарахтел вертолет пожарной авиации - службы охраны лесов. Пригревало солнышко, радуя сердце. Капал дождик, ввергая меня в отчаяние. С лесной тропинки вышел темнолицый сухой человек в кожаных штанах, легкой летней кухлянке, коротких олочах. Видимо, пастух, пришедший из глубин дальних хребтов, где олени сейчас спасались от гнуса. Он шел невесомой походкой, тело его, казалось, плыло над землей. Наверное, легенда о Христе, идущем по водам, родилась вот так, когда некий сочинитель легенд увидел пастуха.
- А эта собака, что сейчас у вас? - спрашивал я Шевроле.
- Эта собака хорошая. Но... в лесу работает только до трех часов дня. Потом начинает зайцев гонять, кусты нюхать... Одним словом, культурный отдых. Видимо, узнала про укороченный рабочий день.
Шевроле уходил. Я долго сидел еще около лодки, вспоминая сплав по одной сибирской реке на брезентовой самодельной байдарке. Мимо благодатных урочищ, где зайцы бегали стаями, где поколения оленеводов оставили следы костров. Это было одиннадцать лет назад. Позднее один из геологов нашел там золото и всерьез мучался, что тут будет после нашествия золотопромывочной техники. Исчезнут зайцы, следы древних костров, а тучи оленьих рогов на могилах оленеводов растащат приезжие любители северных сувениров. Так происходило на моих глазах на многих чукотских реках. В вечерней темноте прошли двое. Один был маленький, в телогрейке, второй - в свитере, с выпирающей из-под него пугающей мускулатурой. Маленький что-то пропел, замолк и сказал:
- Эта песня полноценна под гитару.
Большой повернулся ко мне, и я узнал его в огоньке папироски. Был моряком, потом работал на Чукотке, теперь здесь. Зарабатывает деньги, потом едет на несколько месяцев в Прибалтику, из Прибалтики снова сюда. Один из тех, у кого есть забытая комната в Ленинграде или Москве, нет родственников и еще есть неумение жить по регламенту.
- Что ты смотришь на лодку утраченными глазами? - сказал он. - Стукни по ней топором, купи дюральку, "Вихрь" и дуй с ветром, чтоб деревья качались и падали. На скорости надо жить, кореш!