Спросил только:
— А польза будет?
— Будет, — сказал горячо отец Василий. — От молитвы всегда есть польза, всегда, Яша.
— И если не веришь?
— Да, Яша, да, и если не веришь! Вера придет, она придет потом, когда ты станешь молиться, помощи запросишь в своей беде и облегчение получишь, смягчение души. Сейчас она у тебя закаменела, замерла от горя, а она ожить должна, проснуться для веры, для новой жизни…
И этот о новой жизни. Как Балагуров.
— Откуда ты знаешь о моей беде?
— Знаю, Яша, знаю, по лицу вижу, по глазам — страданье в них застыло, боль душевная, беда. Молись, и смягчится боль, отступит страданье, я знаю. Молитва отвлекает нас от тяжких дум мирских, молитва успокаивает, смиряет.
— Ладно, — сказал Яка, — понятно.
— Ты зайди, Яша, зайди на минутку, отдохни.
— Спасибо, — сказал Яка. — Добрый ты, Василий, спасибо тебе. — И неожиданно вспомнил Маню. Сказал доверительно: — К тебе Маня ходит из Яблоньки, продавщица, знаешь, поди?
— Знаю, как же не знать, Яша, прихожанка моя.
— Вот ей и скажи, чтобы молилась. Пусть помолится за меня.
Яка поправил ружье за плечом и, не слушая больше уговоров отца Василия, поспешавшего за ним, пошел домой. Отец Василий отстал.
Дома было натоплено и чисто прибрано, на пустом столе только трубка и кисет с табаком. Ни записки, ничего. Поди, на праздник торопилась или к этому своему Киму, не до записок ей.
Разделся, набил трубку, посидел за столом, покурил. В последний раз. Увидел опять окровавленную голову волчицы, ее сильные ноги в белых носках. В точности как у Дамки. Вот если бы вот не с волками она, не по-волчьи…
А как же ей еще-то, когда в лесу потерялась, глупый щенок, своего дома не нашла… Воскресить бы Сокола, встретить живого, повиниться…
Яка достал складную опасную бритву, развел мыло, побрил перед зеркалом землисто-седую, плохо натянутую на скулы морщинистую кожу щек, верхнюю запавшую губу под хищным носом, широкий, выступающий подбородок и шею под ним, с крупным острым кадыком. Чуть прикрыл перед зеркалом глаза, вгляделся. Да, покойник. Глупый Монах сразу это заметил. Помолиться, облегчить душу и отлежаться? А для чего? Чтобы остаться? А зачем?..
В сундуке, под праздничной одеждой нашлось новое фланелевое белье. И рубаха и кальсоны отглажены.
Яка разделся в чулане, налил в таз воды из ведра — вода вчерашняя, нехолодная, — помылся неторопливо, старательно, с мочалкой и мылом. И голову помыл и тело. Потом облачился в мягкое фланелевое белье. Поверх надел голубую косоворотку с белой строчкой пуговиц, в которой венчался, черные брюки от костюма, тоже подвенечного, носки. Пиджак надевать не стал, чтобы не измять, не попортить, повесил на виду, рядом с кроватью. Потом наденут, когда совсем обряжать станут. Постоял, подумал и сиял косоворотку — тоже испортишь, забрызжешь кровью. Повесил ее на пиджак.
Ружье стояло у порога, рядом был брошен патронташ. Но он не понадобился: в левом стволе оставался патрон с картечью, сэкономленный на волчице. Нет, на собаке, на овчарке Монаха, который не стал ее искать, когда она пропала, и вот уже не помощником человека стала, а его врагом.
Яка вспомнил о Вахмистре и Мальве, — на редкость хорошо нынче работали, безбоязненно — разрезая пополам буханку хлеба, вынес им, бросил у крыльца.
— Помяните своего хозяина, скоты.
Собаки жадно стали есть, благодарно виляя хвостами.
Теперь осиротеют вместе с Зоей. Нет не вместе, Зоя нашла себе пару, и ее, считай, нету. Но жалости не было, и боли не было и тоски — пустота была, безысходная пустота.
Он возвратился в избу, убрал подушки с кровати, скатал к ногам постель, обнажив пружинистую сетку — когда голова откинется после выстрела, кровь не попортит постель, будет стекать на пол. Потом замоют.
Он взял ружье, лег на кровать, примерился — слава богу, носок с ноги снимать не надо, чтобы спустить курок, руки длинные. Вот коротыш Ванька Мохнатый без этого не обошелся бы. Бедный Ванька!
Жесткие стволы, ружья были теплыми, нестрашными. Помолиться бы, Даша молилась перед смертью и плакала, а о чем молиться, когда ничего не осталось, о чем плакать. Щелкнул взведенный курок, палец дотронулся до спускового крючка и вздрогнул словно от ожога. Прости, Господи, если Ты есть, раба Твоего Якова. Прости и помилуй!..
Выстрела он не слышал. Яркий свет залил сразу весь проулок до самого берега волжского моря, и в этом свете Яка увидел огородный плетень за своей избой, пыльные пожелтевшие лопухи у плетня и Сокола с медной бляхой ошейника — живого, веселого, с радостным лаем бегущего к нему.