— Ликвидировать земледелие и район закрыть. Балагуров захохотал.
Умеет он смеяться. Весело, непринужденно. Откинулся на спинку стула, очки снял, хитрые глаза спрятались среди розовых щек, и заливается во весь рот.
Межову приятно было на него смотреть, приятно слышать этот веселый смех после командирского баса Баховея.
И Балагурову было приятно с Межовым, он даже чувствовал благодарность к нему — за внимание, за дельность и толковость, за то, что не обманулся, выдвигая его в директора, хотя Баховей и возражал.
— Если попросту, — сказал Межов, — то самое страшное здесь в том, что за полвека ни одного спокойного десятилетия у нас не было: империалистическая война, революция, гражданская война, война с фашистами. Не столько создаем, сколько восстанавливаем, залечиваем.
— Правильно, но это уже философия, давай ближе к конкретности.
— Если конкретно, то условия района резко изменились. Надо учесть все эти изменения и перестроить экономику района.
— Именно так! — воскликнул Балагуров. — Всю экономику! Надо восстановить забытые отрасли, реорганизовать сельское хозяйство и отбросить все шаблоны, по которым мы продолжаем действовать. Так? Нет?
— Обеими руками «за», — Межов встал и весело поднял обе руки. — Давайте встретимся через недельку, я приготовлю свои соображения по совхозу. Утятник строить я уже начал…
— Действуй. И пусть тебя не смущают окрики Баховея. Райком — это не только первый секретарь. Будь здоров. Елене Павловне привет.
Они дружески пожали руки, и Межов ушел окрыленным. По дороге домой даже подумал, не слетать ли на денек в Москву к Людке, но вспомнил разговор с главбухом и погрустнел: Щербинин и Балагуров — поддержка, разумеется, крепкая, но денег-то нет, на одном вдохновении утководство не создашь.
Мать, ожидая его, проверяла школьные тетради.
— Извини, мама, пораньше опять не вышло. — Межов разделся в прихожей и прошел на кухню, стал мыть руки.
— У тебя неприятности? — Елена Павловна пошла за ним.
— Да нет, просто задержался с нарядом, а потом в райком вызывали. Балагуров привет тебе передавал.
— Спасибо. — Елена Павловна включила электроплитку, поставила на нее сковородку с картофелем, налила в стакан молока. — Выпей, пока подогревается. Я опять картошку поджарила, мяса в магазине не успела купить. Что ты так на меня смотришь?
— Как?
— Вот теперь тише, только почему-то требовательно слишком, я иногда теряюсь под твоим взглядом.
Межов опустил, голову и сел за стол. Елена Павловна улыбнулась: приятно и грустно было видеть это его смущение после знакомого твердого взгляда. Вот и Николай был точно таким — ребенок и мужчина вместе. Даже боязно, что сын стал копией отца и ничего не унаследовал от нее, матери. Не дай бог, если ему выпадут такие испытания: не согнется — сломается.
— Как твои подчиненные, привыкли к новому директору?
— Враждуем. — Межов выпил молоко, с интересом поглядел на картошку: он крепко проголодался. — Сегодня проводил наряд, и опять то же: я по одну сторону, они — по другую.
— Не привыкли. С новым классом у меня бывает похожее. Я учеников стараюсь узнать, они — меня, вот и получается что-то вроде борьбы.
— Но меня-то специалисты знают.
— Они знали тебя как агронома, как товарища, а теперь ты стал начальством.
— Человек-то один. И потом, разве узнавание предполагает борьбу?
— В какой-то степени. — Елена Павловна сняла шипящую сковородку, помешала картошку ножом и подала на стол. — Ешь, и спать, скоро двенадцать, полуночник.
— А я считал, что понимание приятно для обеих сторон.
— Понимание — да, но это конечный итог, а пока люди не поняли, не узнали, происходит своеобразная борьба или, если хочешь, трудная работа, трудный процесс узнавания. Люди есть люди, они живут больше так, как заведено, как им легче. Вот по работе они подчинены вышестоящему лицу, и они признают необходимость этого подчинения, у них сложился какой-то стереотип директора. Тебя меряют сейчас этим стереотипом.
— Мудрая ты у меня, мама, чуткая и мудрая. И картошку вкусную готовишь.
— Я не так поняла тебя, Сережа? Или ты не согласен?