Должно быть, отыскал что-то любопытное в газетах и вот зовет, хочет поделиться. Добрейший он человек, открытый. Если бы не он…
— Что у тебя, Ваня? — спросила она, входя с вязаньем в спальню.
Балагуров, уже раздетый, лежал под одеялом и читал газету, закрывшись ею.
— Знаешь, Оля, тут интересная заметка о дорогах и улицах. Послушай: «Вопрос о мощении улиц в городах возбудил Петр I, издав в 1714 году указ о том, чтобы все приезжающие в Санкт-Петербургскую столицу с возами и разной кладью, а так же и на судах привозили булыжные камни для мощения мостовых, а за не привоз камня велено брать за каждый по 10 копеек деньгами… Эта мера потом была успешно распространена на все города…» Здорово, а?
— Любопытно, — сказала Ольга Ивановна. — Не думаешь ли ты применить этот метод в Хмелевке?
— А что?! Обязательно! — Балагуров откинул газету. — На дорожное строительство средств не хватает, колхозы им не занимаются, а если такое вот ввести, завертится дело. Ей-богу, стронется, пойдет!
Ольга Ивановна кинула вязанье на ночной столик, выключила свет в кухне и общей комнате и, возвратившись в спальню, стала раздеваться. Балагуров, увлеченный нечаянной мыслью, говорил, что в один-два года можно одеть Хмелевку камнем, если взяться за дело энергично, а в ближайшие два-три года и дороги можно сделать с твердым покрытием и даже заасфальтировать. Ведь сколько убытков терпим из-за плохих дорог: машины гробим, горючее перерасходуем, зерно теряем в страдную пору — уйма убытков!
Ольга Ивановна включила ночник и легла, а он все говорил и говорил, развивая тему дорожного строительства. Он весь был во власти новой мысли, и Ольга Ивановна окончательно утвердилась, что распоряжаться в районе теперь станет он, а не Щербинин, который еще не вошел в эти дела и не чувствует необходимости каких-то практических перестроек.
XI
Она долго не могла заснуть. Балагуров весело посвистывал носом, всхрапывал, а она лежала кирпичом на прогнувшейся сетке кровати и глядела в сумеречную пустоту комнаты. За окном ныл с комариной завывью ветер, глухо гудел в отдалении залив, стучался в стену старый облетевший тополь.
Весь этот год после возвращения Щербинина и ухода из дома сына был для нее медленной непрекращающейся пыткой.
Ким ушел из дома без всяких объяснений. Сложил в чемодан белье и выходной костюм, взял плащ и стопку любимых книг и ушел. «Извини, мама, я не могу быть с вами».
Лучше бы уж не приезжал из Москвы. Оставил известный журнал для этой газетки, по всему Союзу ездил, за границу мог попасть — корреспондент «Огонька»! А он оставил. Не для газетки этой, конечно, явно не для нее. К родителям, говорит, потянуло.
Она сперва думала, что он ушел к отцу, но Андрей жил в гостинице один, а потом сошелся с этой Глашей, Ни любви, конечно, ничего большого у них нет. Настрадался, видно, за двадцать лет, тепла захотелось, человеческого уюта. Чего же Ким сердится на него? Ну, мать не простил, по-мужски понял измену, а отец-то в чем виноват? И отделывается шуточками, насмешлив стал до нетерпимости, ничего не признает. С Балагуровым прежде был дружен, а сейчас смотрит на него как следователь на преступника. А ведь он ему за отца был, не обижал никогда.
У Щербинина он бывает по случаю — в праздники, или занять денег, или просто так, когда он выпивши и чувствует потребность поговорить с отцом. Она ревниво следит за каждым шагом сына, потому что и к ней, матери, он заходит редко, а говорить вовсе не говорит серьезно — улыбочки, шуточки, наигранная беспечность. Что за человек стал? С отцом держится серьезней, спорит с ним и ссорится — Глаша говорит, что ни одна встреча у них не проходит спокойно.
Тоже замучилась баба, на них глядя. Почитает отца и сына, робеет перед обоими и все ей рассказывает, простушка. Наверно, и ее побаивается, если докладывает с такой готовностью. Ольга Ивановна для нее сейчас если не начальство, так бывшая «законная» жена начальства, с которым нечаянно сблизилась Глаша, маленькая и «незаконная». И вот растерянно угождает всем, оглядывается на каждого, не знает, как сделать лучше. «Ольга Ивановна, посоветуйте, подскажите: Андрей Григорьевич мало едят, плохо спят, они по ночам кашляют и встают курить».
Дома-то она вряд ли называет Андрея на «вы», он не позволит, но все равно и дома она глядит на него как на бога. Это уж не любовь, это религия, как Андрей только терпит. А он терпит вот уже целый год.
«Не обижает он тебя?» — спрашивала Ольга Ивановна.
«Что вы! — удивлялась Глаша. — Он меня жалеет. Вечером придет со службы, я ухаживаю за ним, а он глядит на меня, глядит, а потом вздохнет и погладит по голове: «Славная, говорит, ты, Глаша, дай тебе бог здоровья…»