Простушка. Она и не подозревает, какие чувства кипят в груди ее повелителя, какие бури! А может, бури давно уж отбушевали?
Ольге Ивановне и горько было слышать эти рассказы, и в то же время она чувствовала какое-то утоление от встреч с Глашей, успокаивалась. Лишь в последние месяцы, когда Глаша с дочерней доверительностью и сладким страхом сообщала о возможном ребенке и «Андрей Григорьевич говорят, пусть будет», Ольга Ивановна раздражалась. К этому примешивалось частое напоминание Балагурова о вражде со Щербининым, тревога за Кима, который следил за ними за всеми, и раздражение росло, превращалось в тихую злобу. Временами она даже ненавидела Щербинина, ненавидела за то чувство вины, которое висело над ней как проклятье и висит сейчас, за муки и свою беспомощность в муках, за сына, который пошел в него, в мучителя… Он был все тем же Щербининым, неизменным и непреклонным, и ее раздражала эта стойкость, этот фанатизм, который прежде притягивал и делал его особенным, исключительным. Только Николай Межов, первый их наставник, был таким цельным и твердым, а потом Баховей, но у Баховея все на свой лад, все проще. Да и Межов с его рассудительностью и спокойствием не был фанатиком.
Ольга Ивановна нащупала впотьмах платок на ночном столике и вытерла горячие от слез щеки. Межов и его Елена Павловна были для нее идеалом супружеской пары, этого идеала можно бы достичь, но Андрей почти не обращал внимания на семью, отдавался работе и считал Ольгу скорее соратницей по строительству социализма, чем женой. Он и детей не хотел в первые годы, потому что надо, видите ли, ликвидировать неграмотность в районе, надо самим закончить образование, надо организовать первый совхоз, а тут подоспела коллективизация и кому же создавать колхозы, как не им.
Только в тридцать втором году родился Ким, да и то потому, что она настояла. «Ты же председатель колхоза, — твердил ей Щербинин, — ты единственная в районе женщина-председатель, и если ты не потянешь работу, ты скомпрометируешь саму идею женского равноправия и вашей полноценности!»
«Какая же это полноценность, когда я столько лет хожу пустая! — возмущалась Ольга Ивановна. — Я рожать должна, чтобы доказать верность идеи, я должна быть матерью, кроме всей работы, и я буду матерью!»
«Ну и будь! — отступался он. — У тебя бабья логика, не докажешь».
Но сына полюбил и назвал дорогим словом КИМ. Правда, любовь его лишь в этом и проявилась, по-прежнему у него не хватало времени для семьи, только в редких случаях — в праздники, в свободные от учебы вечера — он неумело забавлялся с малышом, ласково называл его Кимкой и говорил ей, что разрешит народить еще дюжину большевиков, когда немного освободится от дел. Большевиков… Сейчас Ким улыбается при этом воспоминании, а что до имени, так, говорят, однажды, когда его попросили назвать свое полное имя, он представился — Коммунистический интернационал молодежи Андреевич!
Последнее время она стала бояться разговоров с ним, бояться его злой прямоты, и только Балагуров ухитрялся как-то ладить, смягчая своей веселостью и шутками его колкости. Андрей не расположен к веселости, ему труднее.
Она вспомнила встречу со Щербининым после его возвращения и почувствовала, как в горле опять закипают слезы жалости и раскаяния.
Да, она отреклась от Щербинина, но что она могла сделать тогда?
Она любила Андрея, вместе с ним голодала в коммуне, проводила культурную революцию, раскулачивание, коллективизацию, руководила первым колхозом в Хмелевке. Ей немыслимо было поверить, что муж все это делал во имя черных замыслов, что он тайно исповедовал идеологию классового врага. Но еще труднее было усомниться в правоте партии, которая вывела ее, сельскую девушку, на простор новой жизни и сейчас боролась с внутренними врагами во имя интересов трудового народа, во имя ее интересов.
И она решилась. Андрея с таким обвинением не вернут, а у нее на руках пятилетний Ким, к тому же и выхода не было: либо она верит партии и новой жизни, либо поддерживает мужа, который предал все это.
Давно прошло отчаяние и утихла боль после такого выбора, но тогда она не Находила себе места. Она вся ушла в заботы по колхозу, в заботы о сыне, но сознание неискупимой вины постоянно преследовало ее. И вина эта была какой-то непонятной, невиноватой.
Трудней всего было смотреть на вчерашних друзей и товарищей. Они поспешно отводили взгляд при встрече, проходили торопливо мимо, занятые, напряженные. Редкие колхозники сочувствовали ее беде, да еще Иван Балагуров отваживался говорить с ней и даже приходить домой.