Он давно любил ее, Андрей знал об этом и не придавал особого значения, потому что они были друзьями, и вот Балагуров заботился о ней по праву друга.
Когда на второй год пришло первое письмо от Андрея, она жила уже в другом районе и носила новую фамилию — Балагурова. И шестилетний Ким стал Балагуровым.
Да, все верно, смягчающих обстоятельств было много. Но почему же они с Балагуровым как побитые явились в гостиницу, едва узнали о возвращении Щербинина? Почему они жалостно светили глазами перед ним и искали слова оправдания? Почему, наконец, они пришли к нему вместе, а не поодиночке? Не значит ли это, что они признали свою вину общей? Или просто боялись, что Щербинин обвинит их в предательстве и им нечего будет возразить?
Валя бы скорей приехала, что ли, все будет не так тоскливо одной. Не дождешься, когда кончится этот год, тяжелый, нескончаемый год. И еще эта их война с Баховеем. Конечно, время его прошло, но сам-то он не «прошел», он здоров и уверен в себе, он будет бороться до конца.
Балагуров дышал мерно, спокойно в глубоком сне, в стенку скребся озябший тополь, а сквозь отдаленный шум заштормившей большой Волги слышались испуганные гудки буксиров и теплоходов, заходящих в залив переждать непогоду.
Нескончаемо долги осенние ночи, тревожны ее звуки, неотступны и тяжелы мысли старого, страдающего бессонницей человека. Скорее бы день наступал, что ли…
XII
Щербинин встал из-за стола президиума, прошел к трибуне и наставил в зал немигающий и зоркий, как прожектор, глаз.
— Товарищи! Я не буду оглушать вас барабанным грохотом общих призывов, как это сделал Баховей, я хочу поговорить с вами откровенно, начистоту.
В нашем районе создалось очень сложное положение, и выход из него обязаны найти мы, коммунисты. Мы ответственны за это.
Мы, пионеры новой жизни, выверяем пути грядущего, и все наши победы и поражения, все наши открытия и ошибки имеют мировое значение. Об этом надо помнить всегда и всегда выверять свою жизнь по требованиям стоящих перед нами задач…
Щербинин отпил глоток воды, поставил стакан на трибуну и вытер платком вспотевший лоб. Светлые ряды лиц в зале колыхались и шевелились, как волны после схлынувшего ветра, и Щербинин вздохнул, усмиряя волнение в себе. Он не умел говорить спокойно.
По рядам полз неслышный ему шепоток, зал тоже отдыхал, в задних рядах тихо переговаривались делегаты партконференции:
— Крепко завернул, лихо!
— У себя-то порядка не наведем…
— Плохо, значит, стараемся.
— Сейчас за нас примется. Огневой мужик! Говорят, с Балагуровым заодно, а Баховея — по шапке.
— Да, Балагуров мужик непростой, задавят они Баховея.
— Как бы Щербинина не задавили. Все неймется человеку, все не утихнет. Охо-хо-хо-хо-хо… И чего он сюда возвратился?
— Тише, начинает.
Щербинин сунул влажный платок в карман брюк и оглядел зал.
—. Товарищи! Если мы идем впереди, давайте, не забывая других, посмотрим прежде всего на себя. Давайте обсудим, как мы живем и как нам жить дальше.
Когда я вернулся в Хмелевский район Щербинин мог бы не возвращаться в Хмелевский район, потому что здесь у него ничего не было: жена носила фамилию бывшего друга, сын давно вырос и жил самостоятельно, а односельчане и знакомые из района стали его забывать. С тех пор много утекло воды, пропало много дорогих жизней. Одна последняя война унесла столько, что до сих пор не поправишься: в школе некомплектные классы, у военкома недобор призывников, в колхозе нехватка рабочих рук — мало детей рождалось в военные годы. А сколько других забот у хмелевцев! То поднимали обветшавшее за войну хозяйство, то переселялись на новые места, когда разлилось здесь волжское море, и все время воевали с засухой. На каждые два-три года урожайных один год здесь засушливый. Такое уж оно издавна, степное Заволжье.
Но Щербинина здесь помнили в радости и в горе, в будни и в праздники. Заговорят о первой коммуне в Хмелевке, оживет и Щербинин, молодой, в буденновском шлеме, в длинной шинели, разлетающейся от стремительного шага. Вспомнят о коллективизации, и опять он, возмужавший, серьезный, но по-прежнему быстрый, порывистый, с подергивающейся в минуты волнения левой щекой, разрубленной топором кулака Вершкова. И первые годы колхозной жизни, когда все только налаживалось, только-только входило в новые берега, нельзя представить без Щербинина. Он был председателем райисполкома, или рика, как тогда говорили, но там сидел больше секретарь Иван Никитич Балагуров, а Щербинина видели то в лугах, где по соседству с бригадой косцов трещали лобогрейки и виндроуэры, то в поле с молодыми механизаторами, отлаживающими на ходу комбайны «Оливер» и «Мак-Кормик», — своих еще не было, — то в дальней деревне, куда он приехал помочь в организации новой животноводческой фермы.