— Я знаю, что стала брюзгливой и злобной, — говорила жена, — а все потому, что у меня не было детей.
Хотя знала, что это не так. Детей у нее не было — с ним. Она могла бы иметь их с Агни, если бы он опять появился. Но Агни исчез. Вернувшись домой с пустым животом, Она надевала шубу и, сославшись на то, что идет к портнихе, бродила по пустым промозглым улицам, заглядывала в окна домов, внутрь ресторанов. Провожала взглядом каждого мужчину. Иногда в приступе отчаяния шла на окраину города, туда, где уже не горели фонари, было темно и сыро, текла зловонная речушка. Уткнувшись лбом в какой-нибудь забор, какое-нибудь дерево, Она повторяла: Агни, Агни, Агни, как будто бы ей было необходимо каждый день некое число раз произнести это имя, как будто без этого не могла дышать. Она шептала: Агни, Агни, Агни и ждала потом, веря, что это магическое заклинание преодолеет пространство, а может, и время, и в конце концов приведет к ней Агни. Она представляла себе, как имя вылетает из ее рта и с жужжанием мчится над горизонтом, падает где-то на любимую голову, запутывается в волосах и приводит этого юношу сюда, к ней. Порой мимо проходили запоздалые прохожие. Они, должно быть, думали, что Она пьяна и бредит. Иногда кто-нибудь с ней заговаривал, и Она прятала лицо в воротник — кончилось тем, что ее все в городе знали. Выставить себя на посмешище из-за любви к мальчишке-бродяге, к молодому мужчине, который год не стригся. Выставить себя на посмешище из-за любви. Выставить себя на посмешище. Казаться смешной, потому что одержима чувством, смысл которого виден лишь изнутри, со дна той могильной ямы, какой является каждый человек. Быть смешной оттого, что остаешься непонятой извне. Быть смешной, потому что вызываешь удивление, смешанное с сочувствием. Смириться с тем, что ты вызываешь смех. Давать объявления в газеты. Приставать к людям на улице, теребить их за рукав и спрашивать: «Вы не видели…» Простаивать на автобусных остановках, возле лицеев, у интернатов. Умолять мрачного милиционера, чтобы проверил свои секретные данные обо всех людях. Непрестанно посещать морги. Разделять целующиеся в парке пары и всегда ошибаться, извиняться. Натирать грудь и живот детским питательным кремом. Нежно прикасаться к себе своей же рукой, обманываясь, что это его ладонь. Плакать в кухне, когда моешь посуду, режешь хлеб, слушаешь модный шлягер, банальный, пошловатый: «Ты ушел потом так внезапно, лист, сорванный ветром, упал к моим ногам…»
Она спала, а когда просыпалась, раздумывала, как покончить с собой. В темных лабиринтах своей печали рассмотрела все варианты — от возможности броситься под поезд до удушья от газа собственной духовки. Но даже ни разу не попыталась. Однажды у нее из рук выпали ножи, которые Она мыла и раскладывала в ящике. Она присела, чтобы взглянуть на их лезвия, — все они легли крест-накрест. Коль скоро каждая, даже самая малая вещь является частью большей, а та в свою очередь — составляющей грандиозных, мощных процессов, то каждая самая малая вещь должна иметь значение, вносить свой вклад в общий смысл. Разве не так? И что же означают скрещенные лезвия лежащих на полу кухонных ножей? И почему они скрестились, почему не упали вдалеке друг от друга, в нестрогой равноудаленности, в безопасном отдалении?
С тех пор она ежедневно бросала пучок ножей на пол — такое придумала гадание. Острия всегда тянулись друг к другу, в своем, непонятном для людей мире ножей хотели то ли прижаться друг к другу, то ли противоборствовать, как будто иной развязки не было.
Спустя какое-то время, когда закончился больничный, Она вернулась на работу в аптеку и, как только выдавалась свободная минута, изучала полки с ядами. А еще через несколько лет, уже на пенсии по инвалидности, Она снова занялась просмотром модных журналов и заказывала у портнихи костюмчики стального цвета, похожие один на другой, как униформа.
Как выглядит мир, когда жизнь — сплошная тоска? Безжизненный, как бумага, — он крошится в пальцах, рассыпается. Любое движение обращено на себя, любая мысль замыкается на себе, любое чувство начинается и не кончается, и в итоге сам объект тоски становится бледным и нереальным. Одна лишь тоска реальна и неотвязчива. Быть там, где тебя нет, иметь то, чем не обладаешь, прикасаться к тому, кто не существует. Это состояние по природе своей переменчиво и противоречиво. Оно квинтэссенция жизни и ей противостоит. Проникает через кожу в мышцы и кости, в которых с этого момента поселяется болезненность. Не болезнь. Болезненность — это значит, что сутью их существования становится боль. А потому от такой тоски никуда не скроешься. Пришлось бы вырваться из собственного тела и даже убежать от себя. Напиваться? Спать недели напролет? Уйти с головой в работу, до исступления? Неустанно молиться?