Жена нежно прикоснулась к его руке и повернула обратно. Она услышала еще, как он произнес:
— Дай мне часика два, ну, может быть, три.
Ей стало грустно.
Петер Дитер медленно брел, посматривая на камни и кусты шиповника, на которых уже появились бутоны. Останавливался, не пройдя и сотни метров, и тяжело переводил дух. Разглядывал листья, стебельки и грибки на тонких ножках, которые постепенно пожирали поваленные деревья.
Дорога поначалу тянулась среди пустошей, затем привела в ельник. Лес вскоре закончился, и позади осталась панорама гор, память о которой Петер до сих пор хранил в себе. Он обернулся только однажды, потому что боялся, взглянув лишний раз, разрушить ту картину — так блекнут краски и изображение на ценных почтовых марках, если их рассматривают слишком часто. И только на самом гребне он сделал передышку: стоял и вертелся на месте и вбирал в себя этот вид, упивался им. Все горы мира он всегда сравнивал с этими горами, и ни одни не казались ему столь прекрасными. Либо они были слишком большие, слишком могучие, либо чересчур неказисты. Либо слишком дикие, мрачные, заросшие лесами, как Шварцвальд, либо слишком обжитые, исхоженные, светлые, как Пиренеи. Петер достал фотоаппарат и словно пришпилил им все, что видел. Щелк — порознь стоящие деревенские хаты. Щелк — темные ельники, испещренные черными тенями. Щелк — нить ручья. Щелк — желтые рапсовые поля с чешской стороны. Щелк — небо. Щелк — тучи. И тут он почувствовал, что ему нечем дышать, что он вот-вот задохнется.
Он поднялся еще выше и вышел на туристскую трассу, какие-то молодые люди с рюкзаками поприветствовали его, когда он вытирал пот, заливавший глаза, и зашагали дальше. Собственно говоря, ему стало досадно, что они ушли просто так. Он мог бы рассказать им, как приходил сюда, когда был в их возрасте, как чуть ниже, на влажном мху, впервые познал женщину; или же мог показать им с горы место, где стояла ветряная мельница Ольбрихтов, которая, размахивая ручищами, подавала знаки деревне. Петер хотел даже их окликнуть, но в легких не хватило воздуха. Сердце колотилось где-то в горле и перекрывало дыхание. Возвратиться означало бы упустить случай, и потому старик с большим трудом поднялся еще на несколько сотен метров и очутился на самой вершине, через которую проходила граница. Издалека он увидел беленые пограничные столбы. Дышать было совершенно нечем — видно, не шел ему на пользу этот давно забытый разреженный воздух. Петер упустил из виду, что он может быть опасным для легких, которые привыкли дышать влажным морским бризом.
Ему стало не по себе, как только он представил путь обратно. А что, если он здесь умрет, подумал Петер и поплелся к столбам. Мысль эта показалось ему, бог весть почему, смешной. Забраться так высоко на гору, проехать пол-Европы, жить столько лет в портовом городе, произвести на свет двух детей, построить дом, изведать любовь, пережить войну. Он посмеялся над самим собой и вынул из кармана шоколадную конфету. Остановился и принялся старательно разворачивать фантик, но когда положил конфету в рот, понял, что ему уже ее не проглотить. Его тело было занято чем-то другим. Сердце отсчитывало удары, артерии слабели, мозг вырабатывал наркотик милосердной смерти. Петер сел под пограничным столбом с конфетой во рту. Его взгляд медленно скользил по далекому кругу горизонта. Одной ногой Петер был в Чехии, второй — в Польше. Он просидел так около часа и секунда за секундой умирал. Под конец подумал еще об Эрике, о том, что она ждет его внизу в машине и наверняка волнуется. Возможно, даже сообщила в полицию. Однако теперь и она показалась ему какой-то низинной, морской и нереальной. Вся жизнь промелькнула перед ним, как во сне. Он и не узнал даже, когда умер, потому что это произошло не вмиг, а постепенно — все в нем мало-помалу распадалось.
Когда начало темнеть, его нашли чешские пограничники. Один еще пытался нащупать пульс на руке старика, а второй, помоложе, в ужасе смотрел на коричневую шоколадную струйку, сползающую изо рта на шею. Тот, первый, вытащил рацию, взглянул вопросительно на второго, и оба посмотрели на часы. Они были в нерешительности. Подумали, наверное, об ужине, на который опоздают. О рапорте, который придется написать. А потом, в полном единодушии, переложили ногу Петера с чешской стороны на польскую. Но и этого им, видно, показалось мало, потому что они осторожно перетащили все тело к северу — в Польшу. И с чувством вины молча удалились.
Спустя полчаса тело Петера обнаружили лучики фонарей польского пограничного патруля. Один из солдат воскликнул «Господи Иисусе!» и отпрянул; второй непроизвольно схватился за оружие, озираясь вокруг. Стояла полная тишина, а селения в долинах выглядели, как оброненные фантики от конфет, в которых отражались звезды. Поляки взглянули на лицо Петера, пошептались. Затем в торжественном молчании подхватили его за руки и за ноги и перенесли на чешскую сторону.