По-настоящему ясновидящим Лев стал после того, как умерла жена. Казалось, это она удерживала его внизу, у самой земли, заземляла каждую его мысль, любое ощущение. Была как мощный атмосферный циклон, который клонит к земле дым из трубы и окутывает города зимним смогом. Супруга магическим образом направляла его мысли к очереди в магазине, к свекле в огороде и углю, который надо сбросить в подвал. Мало того, ее голос преследовал ясновидца по всему городу. Она высовывалась из окна, и по дворам неслось:
— Левушка, Лева, Лев! — так что ребятишки задирали головы и повторяли за ней:
— Лев, Лева, Левушка!
Колдунья, да и только.
Поэтому, когда она умерла, вдруг воцарилась тишина, и подавляемые годами картины начали расти в его голове, расползаться, как иней по влажному стеклу, — неожиданно, уцепившись одна за другую, они образовывали цепочки, искусные переплетения, каким-то чудом выстраивались в весьма осмысленные, просто восхитительные узоры. Это, собственно, и было ясновидение.
Его клиентками были одни женщины. Только раз за всю его провидческую практику к нему обратился мужчина — прилично одетый пожилой господин, опухший из-за неправильной диеты и, возможно, чрезмерного употребления спиртного. Лев знал его в лицо, но немногим сумел ему помочь, потому что причиной прихода этого немолодого мужчины была несчастная любовь — чувство, которое чересчур высоко ценится в мире, хотя по своей сути нелепое, ибо проистекающее от душевной сумятицы. Он искал свою юную возлюбленную, что было и жалко, и смешно. Льву совсем не хотелось за это дело браться — тем более что малолетняя барышня не оставила после себя ни единой, пусть даже самой пустяковой вещицы, ни единого следа. Однако отчаяние мужчины было столь трогательно, он выглядел таким жалким в своем тяжелом драповом пальто, фетровой шляпе, надвинутой на глаза, как будто запутался во всем, даже в собственной одежде.
— Где она. Я хочу знать только это, — сказал он.
И тогда Лев заглянул в прошлое. И сразу же увидел там разыскиваемую девушку, она была очень подвижна и более четко обозначена на оси времени, чем иные существа. Она его поразила: ни подросток, ни женщина. Ей-богу, Лев не на шутку испугался и сказал тому печальному мужчине лишь одно: «Она здесь», ибо видел ее и в настоящем, и в будущем.
— В городе? — обрадовался мужчина, и Лев впервые увидел его глаза — припухшие и мутные.
— Где-то поблизости.
Уходя, мужчина украдкой всунул ему банкноту.
— Пожалуйста, сохраните это в тайне, — попросил он еще.
Не надо было этого говорить, думал потом Лев. О таких вещах никогда не рассказывают. Да и кто бы поверил? Что видится то, чего нет. Что человек — не совсем человек. Что каждое принятое решение — это иллюзия. Слава Богу, люди наделены способностью не верить — вот уж поистине милосердный божий дар.
Женщины, когда спрашивали про любовь, всегда были более конкретны, они хотели, чтобы их обнимали, вели под ручку по парку, хотели рожать кому-то детей, мыть окна в субботу, варить кому-то бульон. Закрыв глаза, он видел их жизнь; она казалась серой, и ему было трудно сосредоточиться на подробностях, которые их интересовали. Шатен или брюнет. Один ребенок или двое детей. Здоровое тело или больное. Деньги или пустые кошельки. Но и это ему удавалось, если напрячься. Он считал в видениях детей, заглядывал в ящики и определял цвет волос мужчин в белых майках, хлебающих свой воскресный бульон. Женская сущность его умиляла. Когда дамы сидели напротив и устремляли полный надежды взор на его лицо, они походили на трусливых зверюшек, на ланей, на весенних зайцев — нежные и пугливые и вместе с тем самые умные, когда нужно запутать следы, убежать и спрятаться. Иногда он даже думал, что суть женщины — это своего рода маска, которая надевается сразу же после рождения, чтобы никому никогда не открываться до конца. Чтобы прожить жизнь в камуфляже. Он полагал, что они и спрашивают не о том, о чем должны бы спрашивать.