— Машина стоит у самой лестницы, — объяснил он. — Здесь совсем близко.
— Все равно я раскрою зонт, — упрямо сказал Мейн. — С какой стати я буду мокнуть?
— Позвольте, я возьму ваши вещи, — вежливо предложил О’Брайн.
Мейн, не глядя, сунул ему свой саквояж и продолжал ожесточенно возиться с зонтом, который почему-то не раскрывался.
— Да бросьте вы его! — не выдержал Бэрридж, сквозь пелену дождя уже разглядевший внизу машину. — Идти-то два шага.
— Вот вы и идите, — огрызнулся Мейн, — а я его раскрою.
«Я не могу уволить такого первоклассного хирурга, но будь я проклят, если еще хоть раз поеду куда-нибудь в его обществе», — подумал Бэрридж.
Наконец Мейн справился с зонтом и добился своего, но последствия этого оказались весьма неожиданные: огромный зонт накренился и, подобно парусу, потащил его вдоль платформы с силой, которой крошечный доктор не мог противостоять. Секретарь Крайтона схватил Мейна за рукав, а Бэрридж отнял зонт и закрыл с таким же трудом, с каким Мейн только что открыл. Вместо того чтобы сказать «спасибо» (без этого своевременного вмешательства он свалился бы с платформы, если бы прежде не догадался выпустить ручку), Мейн рассердился:
— Где ваша машина? Говорили, в двух шагах, а я уже весь вымок!
— Простите, но вы идете в противоположную сторону, — невозмутимо, сохраняя вежливость, ответил О’Брайн; из-за Мейна все они удалились от лестницы.
— Я иду туда, куда вы меня ведете, — огрызнулся Мейн без всякой логики.
— Извините, — бесстрастным тоном ответил О’Брайн. — Сюда, прошу вас.
Бэрридж сел впереди, рядом с О'Брайном, а Мейн расположился на заднем сиденье и, отряхнувшись, изрек с мрачной уверенностью:
— Теперь мы где-нибудь застрянем.
— Не беспокойтесь, сейчас еще можно проехать, — ответил О’Брайн, откидывая капюшон дождевика.
Это был молодой человек лет двадцати шести — двадцати семи, среднего роста, худощавый, с темно-рыжей шевелюрой и голубыми глазами.
Машина медленно тронулась с места.
— Остановитесь! — воскликнул Мейн. — Я потерял свой саквояж!
— Он рядом с вами, — ответил О’Брайн.
— А мой зонт?
— У меня, — сказал Бэрридж.
— Он нам понадобится, когда машина застрянет к придется идти пешком, — уныло заметил Мейн. — Подумать только, идти пешком в такую погоду!
— Но мы же пока едем, — возразил Бэрридж.
— Вот именно «пока»!
О’Брайн бросил быстрый взгляд в зеркальце, чтобы увидеть своего чудаковатого пассажира, затем снова стал смотреть на дорогу. Машину он вел очень уверенно.
— Сколько нам ехать? — спросил Бэрридж.
— При нормальной погоде минут двадцать, а теперь около часа, дорога сильно размыта.
— Целый час! — воскликнул Мейн так, словно в течение этого часа ему предстояло подвергаться всем мукам ада.
«Неужели он будет ворчать всю дорогу?» — подумал Бэрридж. — «Что бы ему помолчать хоть немного!»
Поняв, что Мейн не намерен молчать, Бэрридж сделал спасительный ход и навел разговор на медицинские темы, после чего обрел утраченное было спокойствие: Мейн клюнул на приманку и с увлечением начал обсуждать затронутую проблему, попутно понося всех коллег, которые имели к ней хоть малейшее отношение, и отвлекся от этого достойного занятия лишь один раз, когда машину сильно тряхнуло.
— Уже сломалась? — живо спросил он.
Когда О’Брайн сказал, что они уже приехали, Мейн уставился на него с удивлением и недоверием, словно подозревая, что его обманывают самым гнусным образом.
— Да-а? — протянул он. — Приехали?
О’Брайн вышел из машины и открыл заднюю дверцу.
— Прошу вас.
— А дождь идет все сильнее, — с удовлетворением заметил Мейн. — Не забудьте мой саквояж. Зонт я возьму сам.
Их ждали — дверь распахнулась раньше, чем они подошли. Один лакей забрал мокрые вещи, а другой проводил их в приготовленные комнаты. Мейн был настроен поворчать еще, но не нашел к чему придраться. Было двенадцать часов ночи.
— Мистер Крайтон уже лег? — спросил О’Брайн у горничной.
— Нет, сэр. Он просил вас зайти, когда вернетесь.
О’Брайн посмотрел на свои мокрые ботинки, раздумывая, не пойти ли сначала переодеться, решил переодеться потом и направился к комнатам хозяина дома.
— Вы хотели меня видеть, сэр? — спросил он с порога.
Сидевший с книгой в руках Джон Крайтон поднял голову. Ему было пятьдесят пять лет, но еще год назад все давали не больше сорока пяти: крупная фигура и сейчас выглядела по-спортивному подтянутой, особенно когда он не двигался, но замедленные и болезненно-осторожные движения старили его, так же как и лицо, носившее следы тяжелой болезни. Резкие черты этого лица в сочетании с властным выражением создавали бы впечатление деспотичности, если бы не мягкий взгляд карих глаз, обратившихся на вошедшего.