Однако этот долг следует возвратить им. Она не из Избранных, но долг есть долг. Честь есть честь. Правда есть правда.
Бене Джессерит не единожды помогала Тайному Израэлю выстоять в час нужды. Погром – это то, что его люди понимали без долгих объяснений. Погром глубоко отпечатался в душе Тайного Израэля. И благодаря Невыразимому, избранные люди не забудут этого никогда. Не забудут, как и не смогут простить.
Память оставалась свежа в повседневных ритуалах (и периодически подчеркивалась на общих собраниях), отбрасывала огненный отблеск на то, что знал рабби, ему предстоит совершить. И эта несчастная женщина! И она попала в ловушку памяти и обстоятельств.
В котел! Нас обоих!
– Я даю слово, – проговорила Луцилла.
Рабби вернулся к единственной в комнате двери, открыл ее. На пороге показалась женщина в длинном, до полу коричневом платье. Повинуясь приглашающему жесту рабби, она перешагнула через порог. Ее волосы цвета старого плавучего дерева были завязаны в тугой узел на шее. Лицо морщинистое и сморщенное, и темное, как сушеный миндаль. Но глаза! Совершенно голубые! И на дне их холод стали…
– Это Ребекка, одна из наших людей, – донесся до Луциллы голос рабби.
– Как, я уверен, ты уже заметила, она совершила опасный поступок.
– Агония, – прошептала Луцилла.
– Она прошла через это давно и хорошо служит нам. Теперь же она послужит тебе.
Луцилле требовалась уверенность:
– Ты сумеешь разделить?
– Я никогда не делала этого, госпожа, но я знаю, что это, – с этими словами Ребекка подошла ближе и остановилась лишь тогда, когда их тела почти соприкоснулись.
Они склонились друг к другу, Луцилла лбом коснулась лба странной женщины. Поднялись руки, и каждая из женщин сжала ими плечи другой.
За мгновение до того, как слился их разум, Луцилла из глубин своего направила мощную проективную волну:
– Это должно дойти до моих Сестер!
– Обещаю, дорогая госпожа.
В этом абсолютном слиянии двух сознании не было места обману, искренность его определило сознание неминуемой и скорой смертью или ядовитая эссенцией меланжа, которую древние фримены не зря называли «малой смертью». Луцилла приняла обещание Ребекки. Эта дикая Преподобная Мать евреев его исполнению посвятила свою жизнь. Но там есть и что-то еще! Разглядев что, Луцилла судорожно вдохнула. Рабби намеревается продать ее Чтимым. Матер. Оператор грузовоза был одним из их агентов, который приехал, чтобы убедиться, что в домике на ферме действительно женщина, соответствующая описанию Луциллы.
Искренность Ребекки не оставила Луцилле надежды на спасение:
– Для нас это единственный способ спастись и поддержать правдоподобие нашего прикрытия.
Так вот почему рабби навел ее на мысль об охране и тех, кто нарушает закон силы! Умно, ничего не скажешь. И я согласилась, а он знал, что так и произойдет.
* * *
Невозможно манипулировать марионеткой, дергая лишь за одну нитку.
Преподобная Мать Шиана стояла подле козел с будущей скульптурой. Серая в тонкой сети бороздок глина, как экзотические перчатки, покрывала ее руки. Почти за час под этими руками черный сенсиплаз на подставке обретал предназначенную ему форму. Шиана чувствовала, что близка к творению, стремящемуся реализоваться, вырваться на свободу из какого-то дикого уголка внутри самого ее существа. От напора энергии творения по всему телу бежали мурашки, и она успела подумать, не ощущают ли это и те, кто проходит по своим делам через зал справа от нее. Северное окно ее мастерской, к которому она сейчас стояла спиной, пропускало свет серого дня, а в западном оранжевым полыхал пустынный закат.
Престер, старшая помощница Шианы, здесь на пустынной наблюдательной станции появилась в дверях еще несколько минут назад, но весь персонал станции прекрасно знал, что себе дороже прерывать Шиану во время такой работы.
Отступив на шаг назад, Шиана тыльной стороной руки смахнула со лба прядь выгоревших на солнце русых волос. Черный плаз как некий вызов высился на своем постаменте, все его изгибы и плоскости почти соответствовали той форме, какую она ощущала в себе.
Я прихожу сюда творить, когда мои страхи достигают своего пика, подумалось ей.
Эта мысль придавила творческий порыв, и Шиане пришлось удвоить усилия, чтобы попытаться закончить скульптуру. Покрытые глиной руки вдавливали и разглаживали поверхность плаза, и черный силуэт следовал каждому касанию, как волна, гонимая безумным ветром.
Свет северного окна померк, и по краям потолка зажглись автоматические компенсаторы с их желтоватосерым свечением, но это было не одно и то же. Совсем не то!
Шиана отодвинулась от работы. Близко… но не достаточно. Она почти могла коснуться формы в своем сознании, почувствовать как та шевелится, стремясь к рождению. Но плаз не был ею. Одно размашистое движение правой рукой, и он превратился в черный ком на подставке.
Проклятье!
Шиана сорвала с рук перчатки, бросила их на ближайшую к подставке полку. За западным окном еще догорала оранжевая полоса заката, но гасла, бледнела столь же быстро, как и творческий порыв в ней.
Быстро направившись к закатному окну, она успела увидеть, как возвращаются последние поисковые команды дневной смены. Посадочные огни их троптеров, как дротики светлячков, падали на землю на юге, где на пути у подступающих дюн временно было создано пологое плоскогорье. Потому, как медленно опускались троптеры, можно было догадаться, что они не нашли ни прорывов спайса, ни каких-либо иных свидетельств тому, что из выпущенной здесь песчаной форели начали наконец развиваться песчаные черви.