Мелко – фамилия автора, а потом – крупно: “Евреи”. Как бы в подтверждение того, что тема тут важнее всего.
Перед входом увидел афишу и сразу начинает побаливать. Словно ответа от тебя ждут не когда-нибудь, а сейчас.
Слово “зритель” в данном случае не подходит. Правильней было бы сказать: “свидетель”.
Иногда смотреть не хочется, но отвернуться или пропустить совершенно невозможно.
Словно видишь сон. Как ни пытаешься от него отделаться, а он не отпускает.
Удивляет сходство с настоящими снами. Чуть не каждую ночь что-то такое является.
Так суждено этой публике. Днем они швейцарские граждане, а ночью жители местечек.
То одно вспомнится, то другое. Иногда представится такое, чего не было, но могло быть.
Ракурс, понятно, соответствующий. Откуда-то из-под стола или, напротив, с печи.
Это и есть точка зрения детства. Еще не настало время участвовать, но уже имеешь право знать обо всем.
3.
Вот появился часовщик Лейзер. Серебряная борода, густые брови, неторопливая речь.
Только среди евреев встречаются часовщики, как две капли воды похожие на пророков.
Впрочем, настоящие пророки тоже были евреями и совсем не сторонились прозы жизни.
Часы не ремонтировали, но овец пасли. Радовались тому, что имеют дело с бескрайними просторами.
Пастух поневоле начинает разговаривать с Богом. Ведь окружающий мир огромен, а ты в нем совершенно один.
Правда, взгляд Лейзера устремлен не вдаль, а вглубь. Туда, где уживаются колесики с молоточками.
Семену Акимовичу Раппопорту почти не нужно перевоплощаться. Он сам из породы пророков и патриархов.
Когда эсер Чернов впервые его увидел, то сразу подумал, что ему чего-то недостает.
Затем как осенило: конечно, большой серебряной бороды.
Что, казалось бы, это добавляет, но почему-то иначе не выходит повелевать человеческими массами.
4.
С массами как-то не вышло, но театральной студией Раппопорт управлял легко.
Потому и занялся режиссурой. Ведь это занятие предполагает ощущение своей миссии.
Можно сказать, указываешь путь. Испытываешь волнение от того, что направляешь движение жизни.
Говоришь: “Неверно” или, напротив, “Верно”. Устанавливаешь правила, по которым живут люди на сцене.
Только скрижалей недостает Семену Акимовичу, но вместо них у него есть режиссерский экземпляр.
Вообще режиссер – не совсем человек. Вернее, не такой человек, как остальные люди.
У нас с вами одна душа, а у него множество. Кем только за время репетиций ему не приходилось становиться.
Мысленно представляешь себя на месте каждого. То одним персонажем, то другим.
Ощущаешь ответственность буквально за все. Если потребуется, почувствуешь себя стулом или шкафом.
Да если бы только шкафом! Можешь показать кошке, как правильно переходить через сцену.
5.
Существует ли связь между перевоплощением и самопожертвованием? На этот вопрос надо ответить утвердительно.
К примеру, прожить год среди шахтеров – это самопожертвование и в то же время опыт существования в образе.
Как он решился на такое? Даже еврейское имя Шлойме сменил на Семена.
Уж не испытывал ли он себя? Проверял, сможет ли он забыть о происхождении и немного побыть русским?
Представьте себе, получилось. Очень скоро его было не отличить от товарищей-шахтеров.
Да и можно ли тут выделиться? Лица у всех закопченные, а из темноты ярко горят глаза.
Одно отличие, правда, есть. Иногда Раппопорт доставал блокнот и что-то в него записывал.
Если бы кто-то мельком заглянул в эти записи, то был бы без сомнения удивлен.
В русских буквах больше мягкого и округлого, а в еврейских – квадратного и острого.
Хотя этот язык для тебя чужой, все равно почувствуешь: не подходи, уколю!
6.
Сцена – это по большей части другие. Из этих других режиссер создает что-то свое.
Видно, еще потому Семен Акимович увлекся театром, что была в нем этакая жадность к жизни.
Не только всматривался, но и накапливал. На основании долгих наблюдений создавал своего рода архив действительности.
Все для него важно. И особенные, с привкусом гари, шахтерские словечки, и предметы еврейского быта.
Сложнее всего с этим бытом. Все же одно дело то, что говорят, а другое – то, из чего едят и пьют.
Раппопорт нашел выход. Прежде чем отправиться в экспедицию, купил фотоаппарат.
Теперь для всего хватало места. Люди и надгробия на его снимках помещались в полный рост.
Неудивительно, что тут участвует фотография. Когда быт исчезает, он превращается в тень.
Фотография – и есть тень. Не то чтобы несуществующее, но столь же невесомое, как слово.
К уходящей натуре Семен Акимович испытывал нежность. Тут не “Остановись, мгновенье!”, а “Не уходи! Повремени!”
7.
Еще Раппопорт взял псевдоним С. Ан-ский. В новой своей фамилии спрятал цитату.
Поэт Анненский подписывал стихи: “Ник – то”. Так вот Семена Акимовича можно назвать “никто”.
Как видно, потому он жил разными жизнями, что хотел свое несуществование преодолеть.
Ну кто такой Шлойме Раппопорт? Только и скажешь, что житель черты оседлости.
Совсем другое – журналист Раппопорт. Вроде только уточнение, а читается по-другому.
Кстати, это относится к эсеру Раппопорту и шахтеру Раппопорту. К общим сведениям тут добавлен сюжет.
Никак он не мог без этих сюжетов. Прямо хлебом не корми, а дай поучаствовать.
Это у него от увлечения театром. Люди сцены никогда не удовлетворятся равенством себе.
Не о нем ли сказано: кто был ничем, тот станет всем? Впрочем, нам больше подойдет: кто был “никто”, будет первым среди многих.
8.
Небольшой писатель Чириков, но реалистический. Там, где символист предпочтет обобщение, он непременно уточнит.
Буквально каждая реплика узнаваемая. Остается только поставить столик и разложить гору часовых механизмов.
Дальше появится уже упомянутый Лейзер и произнесет очередную сентенцию.
Еще не забудьте об акценте. Вместе с мерным покачиванием головы он создает ритм.
– И вот уже десять лет я смотрю с утра до вечера в часы и боюсь, что кто-нибудь придумает такие часы, которые никогда не будут портиться!
Каждый ответ Лейзера потому убедителен, что в нем скрыт новый вопрос.
– Неужто когда-нибудь будет такой порядок, что не только люди, но часы не будут спешить?
Словом, вывод оказывается поводом для сомнений. Вроде как высказал уверенность, а потом себя одернул: нет, тут что-то не так.
Другие персонажи не уступают этому старику. И уж точно ни в чем не уступают реальности.
К примеру, Березин – почти Блинов, а его невеста Лея – почти Колина супруга Лиза.
Сперва Березин ни во что не вмешивается. Лию любит, евреям сочувствует, но особого рвения не проявляет.
Дело, конечно, в темпераменте. В ремарке сказано, что этот герой “говорит спокойно, иногда вяло, но всегда рассудительно”.
Помните письмо об устройстве соски? Когда Коля что-то растолковывал, то не жалел сил.
Вот и Березин такой. Всякий аргумент он сопровождает фразой: “Это верно”.
Будущие родственники его тормошат. Прямо требуют за второстепенным увидеть главное.
Сначала на штурм идет Лея: “Всякий раз, когда я услышу, что где-нибудь бьют евреев, я чувствую, что я жидовка…”
Тут она произносит нечто нестерпимое. Теперь ему все же придется что-то сделать.
Можно ли было вообразить, что он когда-нибудь услышит: “И я начинаю чувствовать неприязнь даже к тебе”.
Представляете, как она это говорит? Спокойно-спокойно, с каждым словом все больше растравляя рану.
Затем наступает черед Нахмана: “И я хотел бы узнать, что вы будете делать, когда увидите, что бьют жидов?”