Взгляд Зендайи снова приковывает моё внимание. У неё приподнятые коричневые брови, которые оттеняют её розовые радужки, обрамлённые длинными ресницами. Этот оттенок глаз не встречается ни в Люсе, ни в Неббе, ни даже в Глэйсе. Я не унаследовала этот цвет, но он просочился сквозь голубой, сделав мои радужки фиолетового цвета, что заставляет фейри каждый раз останавливать на мне взгляд.
Цвет её кожи также отличается от моего. Этот блестящий оттенок оливкового напоминает обожжённую землю. Мой цвет кожи гораздо менее экзотичный — персиково-розовый, как у моего отца.
Единственная черта, которую я, пожалуй, ни от кого не унаследовала — это форма моего лица. Лицо Зендайи идеально овальной формы, а у моего отца — идеально квадратной. Что же касается меня… Бабушка считает, что у моего лица форма сердца. Это из-за моего острого подбородка и высоких скул. Я всегда думала, что пошла в маму, в Агриппину, потому что у неё тоже острый подбородок и выдающиеся вперёд щёки.
Но, очевидно, что это не так.
Я задвигаю подальше печаль, которая всегда сжимает моё сердце, когда я вспоминаю о секретах своего происхождения, и концентрируюсь на этом окне, в которое разрешил мне заглянуть Лоркан.
Губы Зендайи, полные и розовые, приоткрываются, и она улыбается такой яркой улыбкой, что та кажется неземной. Моё сердце сжимается при виде её радости, а затем сжимается ещё больше, когда я слышу её мелодичный смех. Интересно, смеялась ли она в последние двадцать лет?
Жива ли она?
Мои глаза замечают подвеску в виде перламутровой раковины в ложбинке на её шее. И хотя сама раковина белая, кончик её спирали — темно-красного цвета.
Моя мать встаёт, прижимает одну ладонь к столу, а вторую — к животу, к очень большому животу. Её пальцы ласкают живот, и хотя я больше не нахожусь внутри неё и никогда не чувствовала её ласки, моя кожа покрывается мурашками от этого фантомного прикосновения.
Она поднимает глаза, услышав шум крыльев. Гигантские вороны влетают в люк, точно пушечные ядра, их перья превращаются в дым, а затем в плоть. Одно из этих гигантских существ приземляется рядом с ней. Когда Кахол перевоплощается в человека, Зендайя обхватывает его руками за шею и притягивает к себе его лицо.
При виде такой большой любви моё сердце переворачивается и заполняет кровоток своими лихорадочными ударами.
Моя жизнь могла быть совсем другой, если бы Мириам не встала между ними… между всеми нами. Эта мысль заставляет меня почувствовать себя предательницей, неблагодарным ребёнком. Бабушка и мама дали мне всё, и как я им отплатила? Представляю жизнь в окружении других людей. Людей, которые даже не являются фейри.
Жар застилает мне глаза. Я закрываю их, и по моей щеке стекает горячая слеза.
Когда я снова их открываю, в «Таверне-Базаре» снова темно, а полуприкрытые глаза Лоркана ярко горят. Фибус и Эйрин тоже за мной наблюдают. И если губы Эйрин вытягиваются в мрачную линию, то Фибус так плотно сжимает губы, что ему едва удается уместить во рту хлеб, который он обмакнул во что-то жёлтое.
Я смахиваю слезу и одаряю его улыбкой, которая не снимает его беспокойства. Когда Лоркан переводит взгляд на свою мать, и их головы склоняются друг к другу, Фибус припадает губами к моему уху и шипит:
— Ты плачешь? Почему ты плачешь? Это Рибав заставил тебя плакать? Мне уже неважно, что у него есть железные когти и клюв. Если он сделал тебе больно…
Я поворачиваю голову, и наши носы почти сталкиваются.
— Он показал мне воспоминание о моей матери.
Зрачки Фибуса сокращаются, уступив место зелёным радужкам.
— Ох. Хорошо. Я предпочитаю не ввязываться в драки, в которых у меня нет шансов победить.
Я улыбаюсь.
— Какую мать он тебе показал?
— Зендайю.
Вниз по моей спине пробегает ток, когда я представляю, как её рука лежит на… мне.
— Думаю, я больше похожа на отца. Кстати, о нём…
Я поворачиваюсь к Лоркану и жду, когда Эйрин закончит говорить, после чего спрашиваю:
— Я ещё увижусь с ним перед своим отъездом?
— Отъездом? — голос Фибуса берёт такую высокую ноту, которую я не слышала со времён его пубертата.
— Лоркан разрешил мне вернуться домой. Разве это не чудесно?
Рот моего друга раскрывается, как и пальцы. Его бутерброд падает на тарелку, на которую он положил всего понемногу.
— По твоему голосу не скажешь, что это чудесно.
— И всё же это так. Я считаю, что это очень даже чудесно.
Он вытирает пальцы о салфетку, а его брови изгибаются, точно надутые ветром листья.
— Ты поедешь домой со мной или останешься?
Он колеблется, затем хмурится и смотрит на Лоркана.