Мите очень хотелось сказать, что многие пейзажи Ивана Константиновича висят в музеях, что совсем недавно, уже после начала блокады, в лучшей типографии города, печатающей государственные бумаги, выпущена большим тиражом серия открыток с репродукциями этих пейзажей, и следовательно, народ не только принял их, но и взял на вооружение. Он хотел также заметить, что люди, не понимающие современного искусства, зачастую не понимают и классического и что в свое время классики хлебнули немало горя от своих современников. Но он побоялся обострять отношения и сказал примирительно:
— Почему же не поймет? Вы же понимаете.
Одноруков посмеялся снисходительно.
— Я — другое дело.
— Почему другое? Разве вы художник?
— Нет, я не художник, — жестковато возразил Одноруков, — но мне приходилось курировать эти вопросы.
Незнакомое слово добило Митю, и он умолк. Одноруков вздохнул и сделал приглашающий жест. Они сели у окна, лицом к лицу и почти касаясь коленями. Одноруков улыбался. Он опять, как тогда в отсеке, откинулся назад и посматривал на Митю из-под полуопущенных век.
— Ну-с, — сказал он. — О чем же мы будем беседовать?
Митя удивился.
— Я не знаю.
— Так-таки совсем не знаете? — Глаза Однорукова еще больше сощурились, а рот растянулся чуть ли не до ушей.
— Честное слово, не знаю. Если вы насчет той истории, так ведь я при этом не был.
— Это известно, что не были. Ну, а что вам рассказывал Горбунов?
— Представьте себе — ничего.
Это была чистая правда, но выглядела она до того неправдоподобно, что Митя покраснел. Одноруков посмотрел на него с жалостью.
— Я вижу, — сказал он, вздыхая, — вы со своим командиром большие приятели.
Митя тоже вздохнул. Рассказывать постороннему человеку о своем разрыве с Горбуновым было глупо.
— Конечно, — сказал Митя. Эта сознательная ложь на время вернула ему доверие собеседника.
— По крайней мере — откровенно.
— А вы разве против дружбы?
— Опыт показывает, что приятельские отношения между начальником и его ближайшими помощниками редко доводят до добра. Успокойтесь, я не имею в виду вас лично. — Он похлопал Митю по колену.
— А я и не беспокоюсь, — грубо сказал Митя. Он чувствовал, что начинает волноваться — именно потому, что его успокаивают. — Если можно, товарищ старший политрук, поближе к делу. Задавайте вопросы.
— Значит, вы хотите, чтоб я вас допрашивал? — спросил Одноруков с несколько натянутой шутливостью. — А вот я — не хочу.
— Чего же вы хотите?
— Беседовать. А для того, чтоб наша беседа была плодотворной, она должна быть… ну?
Митя промолчал, он не любил подсказки.
— Искренней, — сказал Одноруков. — Вы член партии?
— Комсомолец.
— Комсомол — ближайший помощник партии, — сказал Одноруков таким тоном, как будто эта мысль только что родилась в его мозгу. — Вы согласны со мной?
— Согласен.
— Договорились. Итак, мы ведем дружеский разговор.
— О Горбунове?
— Да, мне хотелось бы знать ваше совершенно объективное мнение. Что это значит? — спросил он себя тоном лектора. — Это значит, что чрезвычайно желательно, чтоб вы полностью отвлеклись от всего, что способно помешать принципиальности ваших суждений, от сложившихся между вами приятельских отношений, и руководствовались в каждом слове только интересами дела, то есть, — он поднял палец, — в конечном счете нашими общими интересами, интересами вашего друга и вашими собственными.
Митя не совсем понимал, почему он должен отвлечься от дружеских отношений с Виктором Ивановичем и вести о нем дружеский разговор с человеком, которого видит первый раз в жизни. Но в мягких шепотных интонациях Однорукова, в его манере отделять слово от слова четкими интервалами было что-то завораживающее, заставлявшее предполагать, что за его словами стоит какая-то иная логика, более высокая, чем та повседневная, обывательская, при помощи которой лейтенант Туровцев обходился до сих пор.
— Предупреждаю, ничего плохого о Викторе Иваныче я сказать не могу, — пробормотал Митя со слабой надеждой, что его сразу оставят в покое.
— А почему вы думаете, что я хочу услышать именно плохое? Согласитесь, если б я хотел услышать плохое, я обратился бы к кому-нибудь другому.
Довод показался Мите неопровержимым, и он смирился.
— Итак, я вас слушаю, — сказал Одноруков.
— По-моему, Виктор Иванович — хороший командир и настоящий коммунист.
— Солнце без пятен?
— Недостатки есть у каждого человека.
— Ну вот видите. А я уже испугался, что капитан-лейтенант Горбунов совершенен. Какие же недостатки? Или — поставим вопрос несколько иначе — какие качества Горбунова вы склонны расценивать как его недостатки?
«Сейчас охрипну», — со злостью подумал Митя.
— Я помогу вам, — сказал Одноруков, выждав с минуту. — Качества военнослужащего складываются из ряда признаков…
«Не меньше трех», — догадался Митя. Его мучила мысль, что с минуты на минуту начнется пробная сварка, а этот обстоятельный товарищ, как видно, никуда не торопится.
— Признаки эти делятся на политические, деловые и морально-бытовые. Вы согласны со мной?
— Согласен, — сказал Митя, тяжело вздыхая. За последнее время он сильно разочаровался в Горбунове, считал его человеком с большими странностями и тяжелым характером, неприятно самоуверенным, сухим, мелочным и обладающим вдобавок удивительным талантом раздражать людей. Все это были несомненные недостатки, но отнести их к определенному виду — деловому, политическому или морально-бытовому — Митя не умел. Он посмотрел в окно и увидел Границу. В руках у Границы был короткий лом, и он с размаху бил ломом по льду, его долговязая фигура то выпрямлялась, то сламывалась под прямым углом. Митя нахмурился, вспоминая, — он не любил, когда на лодке делалось что-то помимо него. Затем сообразил: вырубает стреляную гильзу от зенитного снаряда. Теперь, когда все неудовольствия с Границей — дело прошлое, надо признать: удивительно милый парняга. Такой верзила, а чистота прямо детская. И говорит-то еще по-детски: «Ну сто это, ребята, засем это?» Немножко выламывается, в особенности при Соловцове, — вот и все его прегрешения. Отличный вестовой, без тени лакейства, а какой сигнальщик! Уж он-то несет вахту «на все сто двасать»; рассказывали, что в море, сменившись с вахты, он на какое-то время слепнет от напряжения. Какое это свойство? Деловое? Политическое? Морально-бытовое? Углубившись в свои мысли, Митя совсем забыл об Однорукове и вздрогнул, услышав его тихий голос.