— Откуда же? — спросил Митя.
— А из проруби. Ведрами по цепочке.
Наконец дверь кабинета широко распахнулась, и оттуда, весело переругиваясь, вывалила целая толпа — десятка два парней и девушек. Последним вышел высокий и очень стройный человек в гимнастерке без петлиц и меховой безрукавке. Окинув «предбанник» быстрым и все еще смеющимся взглядом, он безошибочно угадал художника и направился к нему так стремительно, что тот не успел подняться ему навстречу.
— Здравствуйте, — звонко сказал секретарь, протягивая обе руки, — левую он положил художнику на плечо, чтоб помешать ему встать. — Так сказать, гора с горой не сходится… Теперь практическая сторона: если у вас что-то стряслось и дело безотлагательно срочное — я вас слушаю. Если же, будем надеяться, ничего не случилось и вы пришли просто так, поговорить по душам, то — прошу прощения — придется подождать, пока несколько разрядится обстановка.
— Тогда положение безвыходное, — сказал художник со своей серьезной улыбкой.
— Почему же?
— Потому что дело срочное, а говорить надо по душам.
Северцев посмотрел на художника, художник на Северцева, и Митя, очень беспокоившийся, как бы Иван Константинович по простоте душевной не ляпнул чего-нибудь не к месту, с удовольствием отметил, что художник и секретарь друг другу понравились.
— Попробуем все-таки поискать выход, — сказал секретарь и подмигнул.
После этого он принял еще троих. Круглые часы над дверью кабинета пробили двенадцать, они могли и не бить, желудок напоминал про обеденный час точнее хронометра. Десять минут первого Суворова юркнула в кабинет с подносом. Вернувшись, она медленно обвела глазами всех ожидавших приема, лицо ее приняло детски растерянное выражение, и Митя понял: забыла, зачем пришла. Встретившись взглядом с Митей, она хлопнула себя по лбу и скомандовала:
— Проходите!
В просторном кабинете секретаря не было ничего примечательного, кроме больших и очень чистых окон, смотревших на тихую улицу. Северцев усадил посетителей в глубокие кожаные кресла, стоявшие по обе стороны маленького, накрытого зеленым сукном столика, а сам присел на край письменного стола, и по непринужденности, с какой он это сделал, Митя понял, что секретарь часто сидит там. Несколько секунд секретарь и художник молча изучали друг друга, и Митя только теперь заметил, что у секретаря седая голова. Но седина его не старила, скорее молодила.
— Никогда не видел настоящего секретаря райкома, — сказал Иван Константинович, и Митя ужаснулся — что за начало для разговора.
— Никогда не видел настоящего художника, — сказал Северцев. — То есть приходилось, конечно, встречаться во всякого рода кулуарах, но это же, сами понимаете, не то.
— Не то, не то, — подтвердил художник. — Надо ходить в гости и разговаривать. Без регламента и без этих девиц, которые строчат… Попросту — чай пить.
— Золотые слова, — сказал секретарь, вставая. Он сдернул салфетку со стоявшего на зеленом сукне подноса, и Митя увидел три чисто вымытых тонкостенных стакана, блюдечко с тремя кусочками рафинада и блестящий мельхиоровый чайник. Художник смутился.
— Это выглядело как намек…
— Я как намек и понял, — весело сказал секретарь. — Насчет сахара не густо, но зато с лимоном.
Чай выпили молча, благоговейно.
— А теперь, — сказал секретарь, дожевывая лимонную корочку, — позвольте узнать, по какому поводу…
— Повод печальный, — твердо сказал художник. — Сегодня утром арестована женщина, которую я знаю тридцать лет…
— Минуточку, — перебил секретарь. Он соскользнул со стола и сел на свое обычное место, между несгораемым шкафом и телефонными аппаратами. — Минуточку. А почему, собственно, вы решили обратиться ко мне?
— Как это почему? — удивился художник.
— А вот так — почему? Райком не производит арестов.
«Всё», — подумал Митя.
— Насколько я понимаю, — сказал художник самым невозмутимым тоном, — райком также не выпекает хлеба.
Секретарь с хмурым удивлением воззрился на Ивана Константиновича. И вдруг захохотал.
— Ого! — сказал он, отсмеявшись. — С вами держи ухо востро… Ну хорошо. — Он вздохнул. — Так что же все-таки вы от меня хотите?
— Я хотел бы знать, в чем ее обвиняют, — сказал Иван Константинович. — Это наверняка недоразумение.
Секретарь промолчал.
— Во-вторых, я рассчитываю на ваше вмешательство. Вы знаете Юлию Антоновну, знаете как честного работника, и ваш долг — воспрепятствовать оговору.
— Вы что же, не доверяете следствию?
— Нет, я очень доверяю следствию и хотел бы помочь ему не совершать ошибок. И последнее — я хочу, чтоб вы помогли мне взять Кречетову на поруки.
Вероятно, Северцева было нелегко озадачить. Ивану Константиновичу это удалось.
— Что-то я ничего не слыхал о подобных случаях, — сказал Северцев, помолчав. — А как вы себе это представляете?
— Что?
— А вот это самое: поруки. Денежный залог?
Художник замялся.
— То-то и оно. Денег у вас нет, а если б и были, их бы у вас никто не взял. Чем же вы ручаетесь?
— Головой.
— Простите, Иван Константинович, — с неожиданной резкостью сказал секретарь. — Для риторических упражнений у меня нет ни времени, ни настроения.
Художник опустил голову.
— Вы правы, — сказал он после паузы. — Извините.
Северцев смягчился:
— Я, конечно, не сомневаюсь в искренности ваших слов. Вашей приятельнице можно позавидовать.
— Не думаю, — холодно сказал художник.
— В ограниченном смысле, конечно. Приятно знать, что есть человек, который хотя бы теоретически готов дать за тебя голову на отсечение. Кречетова ваш близкий друг?
— Это не столь существенно. Существенно, что она человек в высшей степени порядочный.
— Определение несколько аполитичное.
— Скажите, Анатолий Петрович, — спросил художник, — вам никогда не приходилось переходить на нелегальное положение?
— Никогда.