Загудел телефон. Северцев взял трубку. Пока шел разговор, Митя еще раз поглядел на юношу в шинели и удивился вниманию, с каким тот ловил каждое слово. Вдруг он встал, подошел своей крылатой походкой к столу секретаря, взял «охранную грамоту» и стоя углубился в чтение. На минуту в кабинете установилась полная тишина, нарушаемая только скрежетом мембраны.
— Нет, не отказываюсь, — негромко сказал Северцев. — Но прошу письменного указания. Нет, в данном случае не на формальную. На партийную. Привет. — Он положил трубку, и ему понадобилось несколько секунд, чтобы вспомнить, на чем оборвался разговор. Вспомнив, он улыбнулся художнику и широким жестом протянул руку юноше.
— Очень хорошо, что ты зашел, Степан. Дело в том, что товарищ Туровцев, — таким же широким жестом он представил Митю, — видел ракету.
Степан вяло кивнул. С некоторой натяжкой это можно было рассматривать как приветствие.
— Откуда вы ее видели?
— С верхней палубы корабля, — ответил Митя, несколько уязвленный. Таким тоном, куда ни шло, мог говорить старший, но не сверстник.
— Какого еще корабля?
— Подводной лодки.
— Что стоит против дома?
— Да.
— А!
Он дочитал «грамоту» до конца и пожал плечами. Затем вновь и уже с большим интересом посмотрел на Митю.
— Ракета вылетела с территории объекта?
Митя задумался.
— Не знаю.
— Что значит «не знаю»?
— Это значит, что я не видел, откуда она вылетела. Сигнальные ракеты не трассируют.
— Кто же видел?
— Не знаю. Тот, кто выпускал.
— И через сколько времени появился самолет?
— Одновременно.
— Как одновременно?
— Так, одновременно.
— Но тогда самолет не мог быть привлечен ракетой?
Митя начал злиться.
— Если не мог, — значит, не был.
— Вы это категорически заявляете? — спросил Степан. Голос его угрожал.
— Я ничего не заявляю. Я отвечаю на вопрос.
— Нет, вы именно заявляете. Заявляете с целью повлиять на ход следствия. Почему я должен вам верить? Кто вы вообще такой?
— Кто я такой? — переспросил Митя. От злости он мгновенно охрип. — Я тот человек, который сбил этот самый самолет.
Это было нескромно, но к месту. Амиров несколько опешил.
— Э, послушай, — сказал он, от растерянности переходя на «ты», — подумай сам, своей головой, какой тогда смысл в этой ракете?
Митя промолчал. Но тут неожиданно пришел на помощь Северцев.
— Знаешь что, Степа, — сказал он, безмятежно похохатывая. — А почему, собственно, товарищ должен ломать над этим голову? Это уж, так сказать, твоя забота…
Опять наступило томительное молчание. Северцев поглядел на часы и крякнул, как от боли.
— Ну что ж, будем, как это принято теперь говорить, закругляться. Я попрошу вас пройти в приемную, а мы с товарищем Амировым еще немножко посовещаемся. — Он вышел из-за стола и потряс руку художнику. — Чай пить надо, это вы правильно, — сказал он, вздыхая.
Прощаясь с Митей, он приложил левую руку к груди — это была дань уважения к Митиным заслугам и одновременно просьба извинить, что к нему не было проявлено должного внимания.
Совещание за закрытой дверью затянулось. Истомившиеся посетители смотрели на художника и Митю с тоской и ненавистью. Наконец дверь открылась, и оттуда выскочил разъяренный Амиров. «Пошли», — бросил он на ходу, и Митя с художником опрометью кинулись вслед за ним. По ампирной лестнице Амиров летел птицей, и художник в своей тяжелой дохе поспевал с трудом. При выходе из здания произошла задержка — милиционер не выпускал Ивана Константиновича без отметки на пропуске. Почему-то это пустяковое обстоятельство окончательно взорвало Амирова.
— Где же ты раньше был, отец? — рявкнул он, сверкнув глазами. — Сколько лет живешь, помирать пора, а партбилет с собой носить не научился!
Он выхватил у Мити бумажный квадратик и, прыгая через две ступеньки, взлетел по лестнице. Митя робко взглянул на художника и встретил взгляд, полный такого откровенного ехидства, что поспешил отвернуться.
Через минуту прискакал Амиров с пропуском, и все трое вышли на улицу. На ближайшем углу Амиров скомандовал остановиться и ждать, а сам нырнул в узкий переулок и исчез в подъезде с вывеской райотдела милиции.
Прошло около часа. Порывами налетал холодный ветер, несший крохотные льдинки, больно царапавшие лицо. И художник и Митя молчали, не желая выдавать другому растущего беспокойства. Они поочередно поглядывали на подъезд — из переулка как-то особенно дуло — и сразу же отворачивались. Амиров не показывался, и Митя уже подумывал, не зайти ли в милицию, как вдруг увидел Юлию Антоновну. Она шла, такая как всегда, с противогазом на боку и повязкой на рукаве, строго поблескивая стеклышками пенсне. Подойдя вплотную, она схватила Митю и художника за локти и силой потащила вперед. Только на следующем перекрестке она остановилась и молча уткнулась лицом в грудь художника.
— Балда, мальчишка, — сказала она, плача и смеясь. — Взял у меня подписку о невыезде. Интересно, куда это я могу выехать?
После некоторого колебания она поцеловала Митю.
К дому подходили изможденные, но счастливые. Под аркой их встретила заплаканная Асият. Увидев Юлию Антоновну, она не удивилась и не обрадовалась.
— Идите скорее.
— А что?
— Петрович кончается.
Кречетова ахнула и побежала.
Старый матрос лежал на своем обычном месте — на плите. К плите был приставлен вплотную кухонный стол, и первое, что увидел Митя, были иссохшие белые ступни с крупными желтыми ногтями, стоявшие торчмя на выскобленной, как палуба, доске. Старик был обряжен в белую подкрахмаленную рубаху, на смятой груди чернели полосатые георгиевские ленточки. Лицо умирающего было перекошено и неподвижно, только глаза жили. Доктор Гриша сидел на табуретке и считал пульс.
Юлия Антоновна подошла к плите и нагнулась.
— Петрович! — шепнула она. — Ты меня слышишь?
Искривленный рот Петровича остался неподвижным. Он уже не мог ни улыбаться, ни говорить. Только выцветшие глаза на секунду вспыхнули — так вспыхивает вольфрамовая нить в перегорающей лампочке — и сразу померкли.