— Иди, Никхил, спать, уже глубокая ночь.
Я ложусь поздно, когда Бимола уже спит крепким сном. Иначе мне трудно. В течение дня мы встречаемся, разговариваем, — но о чем могу говорить я с ней в постели под покровом ночной тишины? Мне слишком стыдно, — стыдно душой и телом.
— Почему же вы сами до сих нор не спите? — спросил я учителя, в свою очередь.
Учитель едва заметно улыбнулся.
— Прошли годы, когда я спал, сказал он, уходя, — теперь настало время бодрствовать.
Я уже собрался отложить дневник и отправиться спать, как вдруг увидел в окно яркую, крупную звезду, сверкавшую в просвете грозовых туч. Казалось, она говорила: «Я здесь всегда. Сколько на моих глазах было завязано и разорвано уз. Я пламя вечного светильника брачных покоев, я вечный поцелуй брачной ночи». И внезапно в душе моей пробудилась вера, что где-то там, за пределами вселенной, меня спокойно ждет вечная любовь. В скольких рождениях, в скольких зеркалах видел я ее отражение — в зеркалах разбитых, кривых и запыленных. Но стоило мне сказать: «Это зеркало мое, я запру его в шкатулку», — и отражение моментально исчезало. Пусть! При чем тут зеркало, при чем тут отражение!
О любимая! Я верю — твоя улыбка не увянет никогда и алая полоска твоего пробора будет с каждой новой зарей все ярче пламенеть в лучах восходящего солнца.
А из темного угла слышится голос дьявола: «Это все сказки, которыми обманывают детей». Допустим. Детей надо успокаивать. Но ведь плачут сотни тысяч, миллионы; неужели успокоить их можно только обманом? Нет, вечная любовь не обманет меня, ибо она — настоящая любовь. Настоящая! Вот почему я столько раз видел ее и не раз еще увижу. Я видел ее, несмотря на все свои ошибки и заблуждения, видел сквозь пелену набегавших слез, я терял ее в гуще толпы на ярмарке жизни и вновь находил и знаю, что опять увижу ее, перешагнув порог смерти. О жестокая, не смейся более надо мной. Если я не смог отыскать тебя по следам на дороге, по аромату твоих распущенных волос, повисшему в воздухе, не заставляй меня вечно это оплакивать.
Звезда, выглянувшая из-за туч, говорит мне: «Не бойся, то, что вечно, будет всегда».
Теперь я отправляюсь к Бимоле. Она спит, разметавшись в постели, борьба с самой собой утомила ее. Я не стану ее будить, лишь запечатлею на лбу поцелуй — знак моего преклонения. Я верю, после смерти забудется все — все мои ошибки и огорчения, но трепет сегодняшнего поцелуя навсегда сохранится в моей памяти, потому что гирлянда, сплетенная из таких поцелуев, переходя из одной жизни в другую, украсит, в конце концов, чело вечной возлюбленной.
В комнату вошла меджо-рани. Пробило два часа ночи.
— Что ты делаешь, братец? Иди спать, дорогой. Не сокрушайся так. Мне больно смотреть на тебя, до чего у тебя измученный вид.
Из глаз ее закапали слезы.
Я молча поклонился и, взяв прах от се ног, ушел к себе в спальню.
РАССКАЗ БИМОЛЫ
Вначале меня не мучили сомнения, я не знала страха и лишь испытывала величайшую радость от сознания, что отдаю всю себя без остатка служению родине. Я на опыте познала, какое блаженство дает человеку полное самопожертвование!
Вполне возможно, что в один прекрасный день бурные страсти, бушевавшие в моей душе, улеглись бы сами собой. Но Шондип-бабу не желал этого — он и не думал скрывать своих чувств. Его голос будто ласкал меня, униженная мольба сквозила в его взгляде. Но за всем этим я чувствовала безумную силу желания, и временами мне казалось, что ураган его страсти вот-вот с корнем вырвет меня из родной почвы и поволочет за собой.
Я не хочу лгать. День и ночь ощущала я притягательный жар его страстного желания. Ходить по краю бездны очень заманчиво. Стыдно, страшно, но вместе с тем так сладко! И ко всему этому мое безграничное любопытство! Ведь я едва знала Шондипа-бабу, и он, несомненно, никогда не будет близок мне. И вот этот могучий человек, чья молодость горела тысячами огней, таил в душе огонь кипучей, всепобеждающей страсти — страсти ко мне! Можно ли было представить себе все это? Океан, бушевавший где-то очень далеко и известный мне лишь из книг, внезапно преодолел в бурном порыве все препятствия, достиг маленького пруда на задворках нашего сада, где мы обычно чистили посуду и брали воду, вскипел пышной пеной и рухнул к моим ногам.
Сначала я преклонялась перед Шондипом-бабу, но это длилось недолго. Я перестала уважать его. Больше того, я начала смотреть на него сверху вниз. Он не выдерживал никакого сравнения с моим мужем. И если не сразу, то постепенно я поняла, что то, что в Шондипе-бабу казалось мужеством, было всего лишь сластолюбием.