А с какой легкостью сказал мне муж тогда в саду: «Я готов дать тебе свободу». Разве можно так легко ее взять или отдать? Ведь свобода — не вещь. Она — словно воздух. Долгое время я чувствовала себя рыбой, плавающей в море любви. И когда ее вынули из воды и сказали: «Вот твоя свобода», — она поняла, что ни двигаться, ни жить она не может.
Когда я вошла сегодня в спальню, я увидела только вещи, стоящие там: вешалку, зеркало, постель. Души комнаты не было — она улетела куда-то. Взамен мне осталась свобода — пустота! Поток пересох, обнажились скалы и галька; отсюда ушла любовь, одни только бездушные предметы окружали меня.
Я была растерянна и подавлена в тот день, когда встретилась в последний раз с Шондипом. Меня мучали сомнения, есть ли вообще правда на этом свете? Но стоило нашим жизням соприкоснуться — и искры снова брызнули во все стороны. Это и была истина — бьющая через край, преодолевающая все преграды, все сметающая на своем пути. Я отлично сознавала, что в этом чувстве было несравненно больше истины, чем в разговорах и смехе людей, окружающих меня, чем в причитаниях боро-рани, в шутках и двусмысленных песенках меджо-рани и се служанки Тхако.
Шондип потребовал пятьдесят тысяч. Мое сердце, полное хмельной радости, говорило: пятьдесят тысяч — ничто! Я добуду их. Где и каким образом — неважно. Ведь и я, ничего не представляя собой, вдруг поднялась выше всех. Значит, стоит мне пожелать, и мое желание сбудется. Я достану эти деньги, достану, достану! У меня нет ни малейшего сомнения.
Но, вернувшись к себе и подумав, я поняла, что деньги достать будет не так-то просто. Где же кальпатару?[44] О, почему мир так больно ранит мое сердце? Но все равно я достану их. Я пойду на все. Преступление пятном позора ложится только на слабых. Оно не может загрязнить одежды Шакти. Воруют простые смертные, раджа же берет свою добычу по праву победителя. Надо узнать все: где хранятся деньги, кто их принимает, кто их стережет.
Часть ночи я провела на веранде, я стояла, впившись глазами в дверь конторы. Как я вырву из-за железных решеток пятьдесят тысяч рупий? Сердце мое ожесточилось. Если бы я могла одним заклинанием убить стражников, я сделала бы это немедленно! Небо было непроницаемо. Охрана менялась каждые три часа, колокол отбивал время, и весь огромный дом был погружен в безмятежный сон, а в мыслях хозяйки этого дома шайка разбойников с саблями в руках отплясывала дикий танец и просила свою богиню благословить их на грабеж.
Я пригласила к себе Омулло.
— Родине нужны деньги, — сказала я, — не смог бы ты достать их у нашего казначея?
— Почему бы пет? с готовностью ответил Омулло,
Увы! Я совершенно так же ответила Шондипу: «Почему бы нет?»
Самонадеянность Омулло не окрылила меня надеждой,
— Расскажи мне, как ты это сделаешь, — попросила я.
Омулло стал предлагать фантастический план, годный разве что для рассказов, которые печатаются на страницах месячных журналов.
— Нет, Омулло, — остановила его я, — это ребячество.
— Хорошо, в таком случае я подкуплю стражу.
— Где же ты возьмешь деньги?
— Ограблю какого-нибудь торговца на рынке, — ответил он, не задумываясь.
— В этом нет никакой необходимости. У меня есть драгоценности, можно взять их.
— Только сдается мне, что хранителя казны подкупить будет трудно, — заметил Омулло. — Но ничего, есть еще один способ, проще.
— Какой?
— Ну, зачем вам знать. Очень простой!
— Нет, я хочу знать.
Из кармана куртки Омулло выложил на стол сначала маленькое издание «Гиты», а затем небольшой пистолет и, ничего не говоря, показал его мне.
Какой ужас! Ни минуты не задумываясь, он решил убить нашего старого казначея. Глядя на его честное, открытое лицо, можно было подумать, что он и мухи не обидит. И как противоречили этому его слова. Было ясно, что, говоря о хранителе казны, он не представлял себе живого человека, думающего и страдающего. Все исчерпывала одна строфа из «Гиты»: «Кто убивает тело — тот ничего не убивает».
— Что ты говоришь, Омулло, — воскликнула я, — ведь у господина Рая жена, дети...
— Где же взять у нас в стране человека, у которого не было бы жены и детей? — возразил он. — Ведь наша жалость к другим — это не что иное, как жалость к самим себе. Мы боимся задеть чувствительные струны своего сердца и потому предпочитаем не наносить ударов вообще. Это не жалость! Самая настоящая трусость, и больше ничего!
Слова Шондипа в устах этого юноши заставили меня содрогнуться. Ведь он так молод, ему впору еще верить в добро, в людей. В его возрасте надо наслаждаться жизнью, учиться познавать ее. Во мне проснулись материнские чувства. Для меня самой больше не существовало ни добра, ни зла. Впереди была лишь смерть, желанная и манящая. Но мысль, что восемнадцатилетний мальчик мог так легко решиться убить ни в чем не повинного старого человека, потрясла меня. Сердце Омулло было еще совсем чисто, и от этого его слова казались мне еще страшней, еще ужаснее. Это было так же чудовищно, как взыскивать с ребенка за грехи матери и отца. Взгляд его огромных, ясных, полных веры и энтузиазма глаз тронул меня до глубины души. Юноша был на краю пропасти. Кто спасет его? О, если бы наша родина хоть на один миг превратилась в настоящую мать и, прижав Омулло к груди, сказала: «Сын мой, к чему спасать меня, раз я не могу спасти тебя!»
44
Кальпатару — мифическое дерево, обладающее будто бы чудодейственной силой исполнять любое желание.