Сколько раз называла я прежде в душе боро-рани и меджо-рани воровками, обвиняя их в том, что они выманивают деньги у моего доверчивого мужа. Я говорила ему:
— После смерти своих мужей они скрыли многое из того, что не принадлежало им.
Он отмалчивался и ничего не отвечал. Тогда я начинала злиться и говорила:
— Если тебе так уж хочется доказать свою щедрость, делай им подарки, я не понимаю, зачем ты разрешаешь надувать и обирать себя.
Как, наверно, смеялась судьба, слушая мои упреки. Теперь я сама собираюсь похитить деньги из сейфа мужа, — деньги, принадлежащие моим невесткам.
Вечером муж разделся в маленькой гардеробной и, по обыкновению, оставил ключи в кармане. Я вытащила ключ от сейфа и открыла его. Замок чуть звякнул при этом, но мне показалось, что этот звук должен был разбудить весь мир. Руки и ноги у меня похолодели, я задрожала.
Внутри сейфа был ящичек. Выдвинув его, я не нашла банкнот, а лишь аккуратно завернутые столбиками гинеи. У меня не было времени отсчитать себе деньги — я забрала все двадцать пакетов и завязала их в угол своего сари.
Ноша была нелегкая. Под тяжестью похищенного я чувствовала себя совсем раздавленной. Может быть, если бы это были банкноты, мой поступок не так походил бы на кражу, но ведь я несла золото.
Крадучись, я вошла в свою комнату. Она стала мне чужой. Совершив кражу, я утратила все свои права на нее — права, столь дорогие моему сердцу.
Я шептала: «Банде Матарам! Банде Матарам! Родина, моя родина! Моя золотая родина! Все золото принадлежит тебе и никому другому».
В темноте ночи дух человека слабеет. Закрыв глаза, прошла я мимо постели спящего мужа, прижимая к груди завязанный в край сари сверток с похищенным золотом, вышла на крышу онтохпура и распростерлась па полу. Каждая гинея впивалась мне в грудь и давила меня. А безмолвная ночь стояла рядом и грозила мне пальцем. Я не могла отделить свой дом от родины. Сегодня я ограбила дом, следовательно, ограбила и родину. Совершенный мною грех лишал меня дома, а вместе с ним и родины. Если бы я умерла, не закончив собирать пожертвования для своей родины, даже то немногое, что положила бы я к ее ногам, было бы даром почитания, угодным богам. Но разве воровство — почитание? Как же я могу принести в дар это золото? Горе мне! Я знаю, что впереди меня ждет смерть. Так зачем же я хочу своим нечестивым прикосновением осквернить родину!
Путь к возвращению денег для меня отрезан. У меня не хватит сил вернуться в комнату, взять ключ и снова открыть сейф. Я, наверно, упала бы без сознания на пороге комнаты мужа. Остается только идти по пути, на который я вступила.
Нет у меня сил и для того, чтобы сосчитать взятые деньги. Сколько их там, в этих свертках? Раскрывать их и пересчитывать краденое я не буду.
На темном холодном небе не было ни облачка, мерцали звезды. Лежа на крыше, я думала: «Случись мне во имя родины похитить, подобно золотым монетам, эти звезды, что бережно хранит у себя на груди ночная тьма, ночь навсегда осиротела бы и ночное небо ослепло — я ограбила бы весь мир». А разве я не сделала этого сейчас? Разве не ограбила я весь мир, похитив не деньги, а вечный свет неба — доверие и честь?
Ночь я провела на крыше. Только утром, когда я могла быть уверена, что муж встал и ушел, я закуталась с головой в шаль и потихоньку отправилась к себе.
Меджо-рани поливала из медного кувшина цветы на веранде.
— Чхото-рани, ты слышала новость? — воскликнула она.
Я молча остановилась, нервная дрожь охватила меня. Мне казалось, что свертки гиней выпирают из-под шали. «А вдруг они прорвут сари и со звоном рассыплются по веранде, — мелькнула у меня мысль, — и слуги увидят воровку, обокравшую самое себя!»
Меджо-рани продолжала:
— Шайка вашей Деби Чоудхурани прислала анонимное письмо, угрожая ограбить нашего братца.
Я стояла молча, как вор, застигнутый врасплох.
— Я ему посоветовала искать защиты у тебя, — продолжала она поддразнивающим тоном. — Смилуйся, богиня, уйми свою шайку. Уж мы, так и быть, пожертвуем что-нибудь на ваше «Банде Матарам». И что только не делается вокруг! Но ты уж бога ради, нас хоть пощади — не допусти в доме грабежа.