– Не спорь, Зиэль. Мой – лучше.
– Не уверен. Хорошо, а как победу делить будем? Смертный-то выдыхаться уж начал?
– Но не выдохся! И бился он на удивление! Однако, бежать пора. Увидит меня с тобой, заругается!
– Старая карга! И чего ты ее боишься?
– А ты будто не боишься? Будто не ее сын?
– Я тебе тысячу раз говорил, тебе и другим: Я не ее сын! Я – Солнцу сын!.. Ну, так что со смертным-то?
– Ничья. Никто не победил. А заклад поделите.
Зиэль удивился.
– Как это поделите?
– Запросто. Если когда-нибудь ты ему вассальную присягу дашь, хоть спьяну, хоть шутя – будешь служить ему до конца времен. А если он тебе…
– Я Его Величеству присягал и свою прися…
– Умолкни, смертный! – Ларро взревел басом не хуже, чем до этого Зиэль, и Тогги Рыжему почудилось вдруг, что этот самый Ларро умнее, чем кажется… – Если он когда-либо откажется от присяги своему царьку – тем самым он присягнет тебе.
– Ты дурак плешивый! Да он помрет через сотню лет, а то и раньше, вот и весь заклад, и я распробовать его не успею!
– Сам ты дурак! Заклад действует на весь род его, а это может быть справедливо долго. Кстати. Коли мой меч оказался лучше…
– Лучше? Кто это тебе так рассудил???
– …То я, своею властью, награжу смертного… Эй, ты! Отныне та кровь моя, что ты вкусил, да пребудет с тобою и потомками твоими! Отныне мой меч, которым ты бился, да пребудет с тобою и потомками твоими, неразлучно, пока сам не отринешь.
– Не отрину!
– Вот. Еще чего попросишь? Только не жадничай, смертный…
Тогги понял, что лучше бы действительно не жадничать и остановиться, но рассудительная крестьянская натура свежеиспеченного маркиза подпихнула его доторговываться до полной ясности.
– Ничего больше не надобно мне, но… Пусть до конца времен будут у меня потомки мужеского полу, способные перенять сей меч из моих рук в свои и дальше, своим потомкам передать! И пусть не знает сей меч слабости руки моей и потомков моих.
Только было собрался Ларро пасть открыть, чтобы отвергнуть просьбу, либо принять ее, как поспел вперед него Зиэль и зашелся черным смехом:
– Принято! Эту добавку уж я исполню! Заслужил, смертный, отвагою своею! Принимаешь ли от меня дар сей?
Тогги Рыжему в этот миг хотелось только одного: сграбастать дары – и ходу отсюда, пока бессмертные не передумали, которые сами спешат и кого-то боятся!
– Принимаю.
– Ну и чудненько! – Зиэль опять зафыркал довольно. – Быть по сему. И заклад тоже вступает в силу, но о нем забудь.
– Простак ты, смертный, – хохотнул Ларро. – У него дары – похуже, чем у меня проклятья. О… ойй… Бежим!
И закончился сон, и Хоггроги открыл глаза. Ого. Вроде бы и та равнина, а вроде бы и не та… Вроде бы – та. Но где кони, где сенешали?
– Рядом они. Все рядом, и люди, и животные. Я их маленько прикрыла от нас, чтобы не отвлекали от беседы… Раз уж ты Сулу не послушался, сон от нее не принял – мне самой пришлось.
Хоггроги хотел, было, встать во весь рост, но постеснялся, ибо тогда ему пришлось бы глядеть на собеседницу очень уж свысока, в то время как она – не просто старушка-паломница, бредущая куда-то по жреческим делам своим. У Хоггроги даже дух захватило, когда там, в далеком потайном краешке ума шевельнулась отгадка – кто она такая, перед ним стоит…
Сгорбленная, ветхая насквозь старуха, смотрела на Хоггроги в упор, и глаза у нее были ярко-синие, молодые…
– Догадался, да? Сиди как сидишь. Видел ли?
Хоггроги мгновенно понял, о чем его спрашивает старуха.
– Да, судар… госпожа.
– Понял ли?
– Что именно я должен был понять… госпожа?
– А гордыня проникла в тебя поглубже, чем в Рыжего, в предка твоего. Уйми надменность и отвечай полно. Понял ли ты разницу между проклятием и даром, постиг ли ты судьбу рода своего?
– Прошлое вроде бы постиг, а будущее – пока не очень… госпожа. Я бы почел за честь назвать вас Матушкой…
– У тебя есть родная матушка. Есть и названая, дар которой лежит у тебя за пазухою… А у меня и так уже деток полно, родных да иных, с некоторыми не знаешь, как и… Дай-ка его сюда.
Хоггроги рассвирепел от столь удивительной просьбы, но глянул в непререкаемые синие глаза и…
– Этот оберег, госпожа, вами же освящен, возьмите, конечно же. И простите мою несдержанность.
– Прощаю, я всегда добра и всепрощающа. Но гнетет меня забота одна… превысшая из всех забот. Хотел бы ты мне помочь?
– Только скажите – как! Все сделаю!
– Ты хороший мальчик, и душа у тебя – прямая, без закоулочков. Так ведь?
Хоггроги побагровел от нестерпимого стыда.
– О, если бы я знала – кто и как может мне помочь. И – от чего??? Гроза все ближе, она рядом, а я не знаю – откуда и придет… Быть может, как встарь, молотом небесным ударит мне под сердце старинный враг мой… Странно, что тебя Солнышком прозвали, ты ведь добрый…
– Я… не знаю.
– И я не знаю – чего мне ждать и откуда. Вот и хожу, брожу, выбираю среди смертных и бессмертных, так, на авось… по чутью… Ладно. Пойду я. Помоги мне узелок на клюку надеть, а то я – даром что горбата – не могу наклониться.
Хоггроги кивнул и вскочил поспешно. Узелок как узелок, из обычной черной тряпицы, с двумя ушками, с перемычкою для руки, либо посоха. Хоггроги наклонился – словно поклонился, подцепил пальцами левой руки, дерг, дерг!.. Не поддается узелок. Хоггроги взялся уже двумя руками – и место им впору нашлось! – перехватился поудобнее, потянул… Ни с места узелок, даже не шелохнулись мягонькие бока его. Но никак не хотелось оплошать перед богиней. Хоггроги затянул пояс потуже, отложил в сторону перевязь с мечом, поерзал сапогами по каменистой поверхности, чтобы упереться поудобнее… Выдохнул, вдохнул… И потянул, постепенно набавляя силу тяги своей. Еще! И сильнее! И ровно! И не спеша! Еще!
И дрогнул скромный узелок с пожитками… или что там уложено Матушкой-Землею… и пошевелился и пошел, пошел вверх… У Хоггроги запрыгали черные пятна в глазах, камни хрустели, дробились и пыльными струйками били в воздух из-под сапог, обретших вдруг невиданную прочность, а сами ноги, в сапоги обутые, не менее чем на ладонь погрузились в скалу, что лежала по низу, под тончайшим слоем растительного сора и пыли. Хоггроги тянул и тянул, беззвучно рыча, но узелок поднялся немногим выше колен и дальше идти не хотел, а силы вот-вот закончатся. Старуха сжалилась и опустила конец посоха своего пониже, и Хоггроги, весь в последнем яростном порыве, надернул узелок на край посоха. Узелок легко взмыл вверх и вместе с посохом лег на сухое старушечье плечо, а Хоггроги пал ниц, почти бездыханный. Кровь безумными толчками трясла одрябшее тело, разуму не хотелось ничего, кроме как отдышаться и умереть, руки и ноги словно бы исчезли…
Старуха, видимо, забыла, что не может наклоняться: сгорбилась и потянулась высушенной плетью руки – коснулась ею между лопаток лежащего человека, ближе к левой стороне.
– Вставай, мальчик. Ты силен. Для смертного – удивительно силен. И умен. И упрям. Ах, если бы мои дети, родные и приемные… Вставай же, ибо мне пора, а у меня для тебя еще есть несколько слов.
Только что Хоггроги умирал, раздавленный божественным грузом и собственным упрямством, а вдруг снова силы вернулись к нему, и опять он свеж и бодр, но вот только впервые в жизни повержен…
– Видишь, смертный, всему на свете есть предел: и силам, и жизни, и, вероятно, Времени самому. И мне. Знание сие – тяжкий груз для смертного, под стать испытанному только что. Вот тебе твой оберег для сына, возвращаю, и помни мои слова: если так случится, что грянет сия неведомая беда, Морево оно там, или еще как его назови… грянет, и ты, вместе с другими избранными, примешь грозу на себя, в защиту мою, и уцелеешь – я подумаю, как расковать проклятие рода вашего, для тебя и потомков твоих. Полагаю, что легко сумею. Я бы и сейчас сумела, но тебе придется подождать, пока я этого захочу. Поди сюда, мой мальчик, я тебя обниму. Старуха дотянулась, поцеловала в щеку склонившегося к ней Хоггроги… и исчезла.
А маркиз тотчас же забыл и сон, и разговор, помнил только обретенную решимость – лицом к лицу встретить возможную беду вселенскую и устоять перед нею, и отбить ее прочь! И если все получится как надо… что-то такое свершится очень и очень хорошее!.. Обещано. Ух, какие странные и долгие сны он видел! Хоггроги даже дыхание придержал, в попытке вспомнить нечто очень и очень важное из сна… Эх! Зацепилось, почти что… и ускользнуло. И все, и день набежал, свежим ядреным ветерком дунул в лицо и выветрил из головы последние остатки сонной одури.