– Все спокойно? Событий не было, сами не спали?
Сенешали переглянулись нерешительно: вроде бы и не язвит его светлость, по-честному вопрошает. А сам только прилег на плащ – глазом не моргнуть – опять вскочил! Не доверяет им, раз проспали, вот и неймется ему.
– Так… Вы будете спать, ваша светлость? Иль передумали?
Хоггроги удивился про себя не меньше сенешалей, но успел одернуть свой язык и кинул взгляд на небо: тучи не тучи, а он и по неясным теням и отсветам определится точно. Вот те на! Получается странное: с того мгновения, когда он плащ расстилал, и до нынешнего – времени всего ничего прошло, нож из руки до цели дольше летит. Ну, или примерно столько же… Что же он такое видел во сне, что-то такое тревожное, но от чего душа поет и в пляс просится?.. Наверное, ко всему прочему, дом он видел и семью, по которым соскучился безмерно…
– Не передумал, а будем считать – выспался мгновенным сном. Блазь у меня в башке засела, словно во сне я с богами поговорил, и очень уж удачно! Можете смеяться, братцы, но я действительно спал и видел сны! Долго спал и долго беседовал с богами. Только вот не вспомнить – с кем из сущих?
Сенешали спорить не решились, лучше молча поверить в рассказанные чудеса, тем более, что его светлость никогда не проявлял склонности к пустому словоизвержению и к созерцанию ненужного, а напротив – всегда трезв разумом и рассудителен.
– И…что боги? Что обещают, предрекают?
– Что-то такое хорошее, но невнятное, Марони, бодрым умом и не разобрать – что именно.
– Это как всегда. На рысях пойдем, ваша светлость?
– Ну не в галоп же. Легкой рысью, не замыливаясь. Проголодаться толком не успеем – ан уже Гнездо.
Проголодаться они все-таки успели: и люди, и кони их.
Пресветлая маркиза Тури не гадала на локон, не ворожила на свадебный венец, хотя и унаследовала от родителей кое-какие способности к ма-гии, очень даже неплохие способности… А все-таки, этим днем сердце ее угадало заветное и без магии… Так-то ей не сиделось все утро в замке, едва дождалась полного пробуждения дня – велела подготовить гуляние во дворе, на свежем воздухе. С утра как раз улетучилась ненавистная сырость, стены и двор светлым холодком обдернуло, иней камни лизнул. И вовремя вышли! Вот только что – короткой молитвы за это время не прочесть – вынула она из колыбели сына, на руки взяла, чтобы еще раз проверить – надежно ли укутан его сиятельство, маркиз Короны Веттори? Сам-то он еще мал, сказать и пожаловаться, кроме как плачем, не умеет… Едва лишь к груди прижала, распахнутой шубкой своей для верности обернув, – трубы с крепостной стены запели! Да так радостно и яростно – сразу стало понятно: вернулся! Подъемный мост едва не грянулся оземь – настолько быстро его стража опускала… Ворвались во двор – почему-то всего трое их… О, боги… Нет, нет, все хорошо, латы не побиты, спешились, смеются!.. А впереди – он, его светлость!
Самое главное, самое первое, самое такое нахлынуло, от чего в груди никаких иных стремлений, кроме как подбежать, сграбастать обоих, жену и сына…
Но – нет.
Первым, чеканя шаг, на самой середине огромного двора, в сопровождении герольда и трубачей, подошел к его светлости главный страж Гнезда, приравненный должностью к полковнику боевого полка, дворянин и старый воин Дуги Заика, доложил со всей стати военную обстановку по Гнезду, отдал все предусмотренные замковым ритуалом знаки воинской почести – оба сенешаля чуть сзади Хоггроги навытяжку стоят, как положено… Опять запели трубы, торжественно и радостно оповещая мир, что повелитель удела вновь принял на себя все бразды правления. Вот теперь можно и радоваться!
– Ваша светлость Тури, птерчики мои маленькие!
– Хогги!
– Почему ты плачешь? Что случилось?
– Нет, это я так, от радости. А остальные где?
– Я им позже прибыть велел, другим путем следовать. А он почему плачет? Давно?
– Нет, это он только что. Родного отца услышал и разволновался. Но он уже улыбаться умеет.
– Да ты что???
– Честно. Я сама вчера увидела. Он сегодня же и папе улыбнется! Но что же мы тут стоим, Хогги, пойдем в покои? И кормить его пора. Нет! Не надо, я сама понесу!.. Ладно, Хогги? Просто я боюсь, что у тебя кольчуга холодная.
Когда тебе одиноко и сумрачно, когда истерзали тебя разлука с любимым человеком и пустота бытия, кажется, что всех слов мира не хватит – заполнить ими эту подлую, к счастью, оставшуюся позади яму из ничего. Но – вот она встреча! – А язык мелет какие-то невзрачные глупости. ты начинаешь выговариваться и спешишь рассказывать, но вдруг понимаешь, что все уже вынуто и скомкано, и рассказано некстати. Куда бы лучше просто молчать, обнимая друг друга, улыбаться своим и общим мыслям, которые даже не будучи высказаны – совершенно прозрачны вам обоим. Но так ведь и молчать страшно: закроешь глаза на миг, откроешь – и общая тишина вдруг обернется в кошмарную прежнюю, в тишину одиночества!.. На вторую ночь все-таки гораздо легче и бесстрашнее молчать и зажмуриваться.
– Спишь, Хогги?
– Нет. Я гадаю: улыбнулся он, или мне это показалось?
– Я не видела, не успела добежать и посмотреть! Наверное улыбнулся, ему пора уже это делать. Хогги, а кто будет ему оберег сердечный закладывать?
– Ну… как – кто? Этот твой отец Скатис и отец Улинес. За матушкой я уже послал. Ты же не против, чтобы и матушкин жрец участвовал?
Тури покачала в темноте головой, но Хоггроги правильно понял ее молчание.
– Хогги…Ты знаешь, ведь этот оберег, что ты привез, он очень странный.
– Странный? Чем это?
– От него исходит какая-то необычная… какое-то необычное дуновение. Как магия. Но не магия. Ты не чувствовал?
– Нет. А где он?
Хоггроги встал, сам зажег маленький светильник от жаровни, осмотрел внимательно золотой оберег, потряс его осторожно, даже к уху прижал…
– Не чувствуешь? А я ощущаю. Это и не магия, а какая-то сила. Я не воспринимаю в ней ничего дурного, но она так… велика… всепроникающа…
– Ну так ведь не зря жрецы старались, да государыня от себя добавляла!
– Наверное, да. Хотя… А ты правду говоришь, что государыня пожаловала мне привет и улыбку? Или только пресветлой матушке твоей, маркизе Эрриси?
– Обеим, я же сказал! И подарки от нее, но подарки – это уже завтра, на большом семейном кругу.
– Боги! Вот почему я немедленно не могу похвастаться в своем межсоседском кругу милостью монаршей особы!
– Мне пока похвастайся, я вытерплю. Явится повод – и соседей созовем, успеется.
– Перед тобою неинтересно и невыгодно хвастаться, тебя государыня матушка лично обнимала, да еще от государя спасала… Хогги… Скажи честно: в этом правда беды не будет? Он не…
– Государь милостив, к тому же у меня война на носу. Впоследствии, вполне возможно, что Его Величество намнет мне шею, но сначала я должен оказаться в столице, явиться под грозовое око его, а до этого пока далеко!
– Хогги… и еще…
– Ну, чего – еще? Опять наговаривают на тебя матушке?
– О, нет, я совсем о другом. Я о тебе. Ты какой-то не такой стал, я еще с прошлой ночи заметила.
– Что значит – не такой? Какой был – такой и остался. Просто соскучился.
– Не-е-тушки! От тебя тоже какое-то странное сияние идет. Очень странное. Словно… словно… будто ты в чем-то светлом искупался. Как будто в тебе какая-то радость поселилась. Я и сама не вполне понимаю, что я такое мелю и что под этим подразумеваю… Ты ничего не можешь рассказать мне… развеять или объяснить?
Хоггроги поколебался несколько мгновений – стоит ли сказать о странном утреннем ощущении сна и радости от него, решил, что не стоит, рановато. Но удивился – насколько могут быть чутки и чувствительны женщины. Мужчины – они попроще, погрубее.
– Вот я сейчас как выйду на задние дворы, да как пройду к казармам, да как возьму за уши Рокари, дружинника моего главного, да как стукну его лбом в пустую винную бочку! А потом тем же и об то же – сотника той сотни, а потом десятника того десятка, откуда сей певучий горлодер прорезался! А самого певуна велю в бочку забить и с донжона сбросить!