— А как же всё-таки насчёт мамы? Я должен тайно от неё, ну… общаться с вами? Это же как бы… не-пе-да-го-ги-чно с вашей стороны мне такое предлагать.
Бля, вот мой язык! Ну не могу, чтобы не съязвить! Веду себя, как идиот.
— Паша, ты уже взрослый человек, почти мужчина. Я хочу, чтобы ты сам во всём разобрался. Без мамы. Я прошу только сейчас, первое время, пока ты не узнаешь меня лучше, ничего не говорить маме про нас. Из-за неё самой. Я знаю, что это её ранит, и она будет против нашего общения. Я прошу об этом только на какое-то время, понимаешь?
— Хорошо. Давайте свою визитку. Я подумаю и вам позвоню. Щас ничего не могу обещать. И мне домой пора.
— Идём. Я тебя подвезу, — кивнул он, доставая из бумажника визитку и две пятитысячных купюры.
— Не нужно, сам доберусь.
— Паша, пожалуйста!
Он смотрел на меня усталым взглядом. Я опять увидел боль в его глазах.
«Вот чёрт! Почему я должен его жалеть? Чё он тут передо мной, как побитая собака? Кто тут из нас брошеный сын?»
— Ладно. Поехали.
Я спрятал визитку в карман толстовки, и мы вышли.
====== Глава 2. ======
Тимур
Сижу на лоджии в своём номере с видом на Сиамский залив. Мы осели в провинции Районг с самыми чистыми и немноголюдными пляжами Таиланда. Как же здесь здорово! Я за четыре дня пребывания уже успел раз двадцать и поплавать, и понырять, побродить по песчаному берегу, которому не видно конца и края.
Родители уехали на экскурсию в рыбацкую деревню Бан Пхе за морепродуктами и сувенирами. Обещали привезти мне попробовать какой-то особенный культовый рыбный соус. Они ведут себя на отдыхе как дети: всё им нужно увидеть, всё самим потрогать, в воде бесятся, как молодые в медовый месяц. А я хожу и поглядываю на них снисходительно, как старичок, всё уже повидавший и уставший от жизни.
Опять вспомнился перелёт сюда. Отчим с мамой летели бизнес-классом, а мне он смог достать билет только в эконом: кто-то в последний момент отказался, так бы вообще никуда не улетел. Самолёт полностью окупил свой рейс — не было ни одного свободного места, и дышать тоже было нечем. Я сидел в тесном кресле между двумя далеко не худыми дядями и в буквальном смысле варился в своих джинсах и свитере. Его я потом, конечно, снял, но это уже не имело никакого значения: хотелось вместе с ним содрать и кожу. И вот так восемь с половиной часов лёту.
Если я когда-нибудь заведу себе памятку в записной книжке чего нужно избегать под названием «Danger!», что в переводе с английского — опасность, то шестым пунктом будет стоять:
«Никогда не летать эконом-классом!»
Почему шестым? Потому что первые пять пунктов будет занимать одна фраза:
«Никогда не влюбляться!», с разницей лишь в возрастающем количестве восклицательных знаков. Два отрицательных опыта, убивших мою семнадцатилетнюю жизнь — это слишком много.
Я снова и снова вспоминал всю недолгую историю наших отношений: Пашкино влечение ко мне и моё яростное сопротивление. Тогда я был — как все. Презирал геев, и не допускал даже мысли, что могу сам полюбить парня. Да, не допускал! Я только много позже понял, что давно перестал относиться к Пашке, как к своему другу: я давно его любил. Да! В глубине своего сознания я его любил, но как я мог себе в этом признаться, не разрушив все свои представления о том, что правильно, а что неправильно? Тогда для меня это было невозможно. Я сам был слишком «правильным», как щитом прикрывался своей любовью к Лене, хотя, если бы захотел разобраться, если бы хорошенько подумал, то понял бы, что та влюблённость давно уже прошла.
Но я не хотел разбираться, не хотел понимать, я хотел быть «как все»! Мучил себя, а больше того мучил Пашку. Возможно, Пашка поступил так, потому что «перегорел», устал от моей «правильности», устал от моего шараханья из одной стороны в другую? А когда наконец у нас всё стало хорошо, понял, что любовь, за которую он так долго боролся, ушла? Мы ведь на самом деле очень мало были вместе. Эти «перепихи» украдкой, вороватые поцелуи только ещё больше разрушали и без того хрупкие отношения. Почему я этого не замечал? Почему мне казалось, что у нас всё хорошо, и просто нужно немножко подождать? Почему он молчал? Зачем он так со мной?
От этих вопросов я сходил с ума.
Вот почему всё так? Почему люди не могут просто быть вместе и быть счастливы? Кем и зачем установлены эти догмы, правила, традиции, запрещающие однополые отношения? Ведь всё на самом деле просто: люди хотят быть вместе! Почему из них делают преступников, изгоев? Какое в этом преступление, кого может оскорбить их счастье?
Да, скорей всего, он устал — от меня устал. И теперь он с ней, а не со мной. Выходит, мне нужно смириться и отпустить свою любовь, своего суслика. Он слишком долго меня ждал, а я… А я был придурком.
И всё равно я всё время думал о Пашке. Злился на себя, отгонял эти мысли, пытался переключаться на что-то другое, а здесь было на что, и опять ловил себя на том, что мысленно веду с ним ожесточённый, выматывающий душу спор. Он всё время был со мной, здесь — рядом. Мне было мало наслаждаться одному этим земным великолепием, без Пашки всё теряло смысл. Удовольствия не было!
Брожу по пляжу — думаю: «Вот бы Пашка сейчас всё это увидел! Как бы мы с ним наплескались, нанырялись, надурачились!»
Лежу на песке — думаю: «Вот бы Пашка сейчас лежал рядом и сыпал мне, сволочь, песок на шею тоненькой, щекотной струйкой. А я бы… Да что — я бы! Я бы всё сейчас за это отдал — всё!»
Захожу в столовую с сотнями разнообразных, захватывающих дух вкусностей — бери, что пожелаешь! И опять, сука, о нём думаю: «Вот бы сейчас Пашку сюда! Он же страшный обжора, мой суслан! Вот бы малыш погулял!»
А мне без него всё казалось пресным и безвкусным. Зачем мне вся эта красота, когда он там, в морозной России — с ней. Ничего мне не показалось, не слепой: всё увидел правильно, и мне больше нет места рядом.
«Блять! Блять! Как же теперь жить-то? Пошёл в жопу! Переживу! Не хочу ничего! Уйди из моей головы, слышишь? Отстань!»
И я с разбегу бросался в воду и плыл, пока всё тело не начинало деревенеть от усталости.
А когда поздним вечером ложился в постель, опять вспоминал его: зелёный купол… Пашка… три… два… один… Я срывался и летел в душ под ледяные струи.
И так каждый день я умирал заживо и ничего не мог с собой поделать.
Паша
Блин, я опять простудился. Проснулся ночью от боли и от того, что меня трясло от холода. В горле застрял комок из колючек, не дававший глотать. Боль была невыносимой. Пошёл к маме и лёг рядом: всего колотило. Уснул через полчаса мамиными стараниями: боль отступила, и я согрелся от горячего молока с маслом и ещё чем-то невкусным. Утром опять болело горло и поднялась температура, и опять меня лихорадило. Один плюс: мама осталась со мной дома! И вызвала свою Изольду Гургеновну — большую тётю с высокой причёской из смоляных волос, ярко-малиновой помадой, перстнями чуть ли не на всех пальцах, прохладными ладонями и мягким, успокаивающим говором. Рядом с ней всегда казалось, что все болезни — полная фигня! Она рядом, значит всё будет в порядке — ты на пути к выздоровлению!
— И шо у нас тут такое? Кому там еще хуже, чем нам? — с улыбкой спросила Изольда Гургеновна, проходя в комнату и занимая собой всё окружающее пространство. — Детка, и шо ты лежишь бледный такой, как спирохета? Голова болит?
— Здрасьте! — просипел я в ответ, подняв на неё слезящиеся глаза. Говорить было больно, но от её доброжелательно-заботливого вида хотелось улыбаться в ответ. Я приподнялся и сел.
Присев рядом на стул, Изольда Гургеновна с озабоченным видом начала осмотр моего тщедушного тельца: пощупала за ушами, заглянула в рот, приказав открыть пошире и высунуть язык, навела на лоб электронный термометр, похожий на маленькую телефонную трубку. Посмотрела на дисплей и покачала головой, потом перевела на меня взгляд и улыбнулась: