— Буду!
Татьяна притихла, боясь помешать разговору.
Как изменился Григорий с того далекого дня, когда она, недавняя гимназистка, которую пригласили преподавать русский язык в вечерней рабочей школе, впервые разговорилась с ним! Давно он ее перерос. Пусть он и сейчас восхищается ее «ученостью», почерпнутой из учебников и книг, но чего стоит все это рядом с теми знаниями, что дала ему жизнь, полная напряженной борьбы? У Татьяны тоже была борьба, но борьба за кусок хлеба. Ребенок… Швейная машинка… Нет, теперь, когда жизнь для всех повернулась по-новому, ей тоже хочется настоящего дела! Теперь отставать нельзя. Муж вернется и не узнает своей Татьяны…
В этот вечер Шурика уложил отец, прилег с ним на диване.
— Спи… Мы с мамой тоже хотим наговориться.
Татьяна помахала мужу листками папиросной бумаги, погасила свет и вышла из комнаты, чтобы, пока сын будет засыпать, прочесть эти листки.
Нежданно-негаданно
В кубовую то и дело заходят жильцы, кто с чайником, кто с кувшином. Татьяна ничего не замечает. Пристроившись на высоком табурете, поближе к тусклой лампочке, она с трудом разбирает бледный, нечеткий шрифт. По требованию Дедусенко письмо это размножили сегодня под копирку, чтобы разослать повсюду, где можно рассчитывать на помощь.
Письмо адресовано правлению Союза рабочих и служащих города Москвы по выработке пищевых продуктов.
Начиналось письмо официально[1]:
«Отдел детских домов Наркомсобеса просит Союз пищевиков оказать содействие для получения продуктов на детские дома г. Москвы и пригородов».
Пока один из обитателей «Апеннин», сотрудник «РОСТА», цедил в голубую эмалированную кастрюлю уже простывший кипяток, Татьяна дала передышку глазам. Но дальнейший текст письма был таков, что стоило кому-либо подойти к кубу, заслонить ей свет, как она в нетерпении соскакивала с табурета.
«Питание детей в детских домах теперь более чем скудно. Слышен вопль заведующих, что нечем кормить детей. Они приходят в Народный Комиссариат и плачут, говоря, что некоторые детишки уже не стоят на ногах, что приходится во избежание лишней траты сил не выводить их на прогулки, что нельзя занять ничем детей, ибо они тянут: «Кушать хочу». Наиболее отзывчивые говорят, что не могут выносить чахнущих детей, и оставляют службу».
— Странная отзывчивость! — пробормотала Татьяна, и двое военных, вооруженных чайниками, недоуменно переглянулись.
«Особенно сказывается это недоедание на младшем возрасте, от трех до восьми лет».
У матери Шурика, которому недавно стукнуло семь лет, сжалось сердце. Но она с тоской подумала и о более старших детях, о долговязых, тянущихся вверх подростках: эти должны страдать еще ощутимей. Что таким, даже и в мирные времена вечно голодным, полфунта хлеба в день?!
«В приютах, только что посещенных заведующей Отделом детских домов (Первый Знаменский пер. и распределительный пункт в Грузинах), дети поражают своей исхудалостью, слабостью. Восьмилетние дети по росту и весу напоминают скорее пятилетних. Их тонкие шеи, обтянутые кожей, бледные личики, их вялость, неподвижность говорят красноречивее всяких слов…»
Обняв руками все еще теплый, отдающий металлическим запахом медный бачок, Татьяна задумалась о маленьких изголодавшихся гражданах молодой республики и о тех взрослых, которые, как успел пожаловаться Григорий, равнодушно отнеслись к их нуждам, оставили письмо, случайно попавшееся на глаза ее мужу, без всякого ответа…
Вернувшись в номер, Татьяна никак не могла успокоиться. Григорий сказал:
— Может, нехорошо беспокоить Надежду Константиновну, но я одну из копий письма послал ей…
— Крупской?!
— Да. Правда, она непосредственно детскими домами не ведает, но близка к этим делам. Не может она не тревожиться о детях! Помнишь, я рассказывал, как расспрашивала в Кракове о Шурике?
Затем Дедусенко перечислил, что успел сделать за день.
— У пищевиков все переворошил. Оттуда — по красноармейским частям. Завтра артиллеристы и конники собираются митинговать. Сухарей наберут, сахару… Хоть на первые дни… — Он провел рукой по волосам жены; круглый гребень, скользнув по ее шее, упал на коврик. — Не сердишься, что запоздал к тебе в последний день?
…Шла последняя ночь. Гостиница угомонилась: никто не гремит чайником, не спешит в кубовую за кипятком. За окнами темь и тишина. Разве что донесется стук копыт, дружный шаг патрулей.