Прошло больше года, прежде чем в том же городе состоялся суд. Она явилась в зал суда с новорожденным младенцем за спиной. В ее ушах болтались позолоченные кольца, она была совершенно спокойна и сказала, что не видела, что делал в доме молодой хозяин.
Пауль Эйзендик сказал, что в дом он заходил, но младенца не отравлял.
Защита не отрицала, что между обвиняемым и свидетельницей была любовная связь, тем не менее, подчеркнул адвокат, нет никаких доказательств, что отцом ребенка был он.
Судья объявил обвиняемому, что подозрения против него весьма серьезны, но достаточно веских доказательств его преступления нет. Показания женщины во внимание приняты быть не могут, поскольку она либо лжесвидетельствует сейчас, либо лжесвидетельствовала на предварительном разбирательстве. По мнению суда, не исключено, что она могла быть сообщницей, но опять-таки доказательства этого отсутствуют.
Судья отметил достойное поведение мужа (явившегося на суд в клетчатой желто-коричневой спортивной кепке, купленной для праздников), который не отринул жену и «даже приобрел из своих скудных средств необходимые вещи для злополучного младенца».
Присяжные вынесли вердикт «невиновен».
Молодой человек отказался принять поздравления публики и прессы и вышел из зала, заслоняя лицо от фотографов плащом своей матери.
Его отец сказал репортерам:
— Я постараюсь по мере возможности все так же высоко держать голову у себя в округе.
Репортерам воскресных газет, которые все написали ее имя по-разному, молодая черная женщина сказала на своем языке — эту фразу поместили под ее фотографией:
— Тогда мы были детьми. Теперь мы больше не видимся.
Перевод И.Гуровой
Изустная история
В деревне Дилоло всегда был один дом, такой, как у белых. Построенный из кирпича и с крышей, от которой отскакивали лучи солнца. Она блестела за деревьями мопане, как блестят жестянки из-под керосина на голове женщин, идущих с водой от реки. Остальные дома в деревне были слеплены из серой речной глины, отглажены ладонями, крыты тростником и укреплены мопаневыми жердями, с которых листья содрали, как чешую с рыбы.
Это был дом деревенского вождя. У некоторых деревенских вождей кроме дома есть еще и автомобиль, но для этого нужно быть поважнее, нужно, чтобы твой клан был побольше, однако обычное пособие от правительства он получал. Если бы правительство все-таки дало ему и машину, он не знал бы, что с ней делать. К деревне не ведет никакой дороги, и «лендроверы» армейских патрулей гонят напрямик через мопаневый подлесок, распугивая деревенский скот, точно антилоп. Деревня стояла на этом месте уже очень давно. Дед вождя был вождем дедов жителей деревни, а его имя было таким же, как имя того вождя, который махнул своим воинам, чтобы они опустили ассегаи [17], и принял первую библию от белого из шотландской миссии. «Ищите и обрящете», — говорили миссионеры.
Деревенские жители в этих местах уже не смотрят вверх, когда у них над головой дважды в день проносятся военные самолеты, похожие на рогатки. Только коршуны-рыболовы взлетают с пронзительным криком и, поворачивая настороженные головы, устремляются в небо, в свои владения, куда вторглись чужаки. Мужчины, уходившие подработать на рудники, умеют читать, но газет в деревне нет. По радио передают правительственные подсчеты — сколько армейских грузовиков взорвано, сколько белых солдат похоронено «с воинскими почестями»: это что-то такое, что белые, по-видимому, делают со своими покойниками.
У вождя был радиоприемник, и он умел читать. Он прочел старейшинам деревни письмо правительства, в котором говорилось, что всякий, кто прячет или снабжает продовольствием и водой людей, воюющих с армией правительства, будет заключен в тюрьму. Он прочел им другое письмо правительства — о том, что в целях охраны деревни от людей, которые убегают за границу и возвращаются с винтовками, чтобы убивать деревенских жителей и сжигать их хижины, всякий, кто после захода солнца окажется в лесу, будет убит на месте. Впрочем, многие молодые парни, которые, отправившись в соседнюю деревню поухаживать за девушками или выпить, могли бы задержаться там до темноты, давно уже не жили дома под опекой отцов. Молодежь всегда уходит: раньше она уходила на рудники, а теперь — писали газеты — за границу, чтобы научиться воевать. Сыновья уходили с расчистки, где стояли глинобитные хижины, — они шли мимо дома вождя, мимо детей, играющих со сплетенными из проволоки полицейскими «лендроверами». Дети кричали им: «Куда вы идете?» Молодые парни не отвечали и не возвращались назад.
В деревне была церковь, построенная из мопаневых жердей и глины, с мопаневым шестом, чтобы поднимать белый флаг, когда кто-нибудь умирал. Заупокойная служба была примерно той же самой протестантской службой, которую миссионеры привезли из Шотландии, с добавлением древнего ритуала, отдающего нового покойника под защиту предков. Женщины, с лицами, вымазанными белым, причитая, провожали его на тот последний суд, о котором рассказывали миссионеры. Детей крестили, давая им имена, которые выбирали матери согласно знамению, полученному от старика, умеющего читать неизменную волю судьбы по костяшкам, выброшенным из роговой чашечки, как игральные кости. Каждый праздник и почти каждый субботний вечер устраивалось пивопитие, на котором присутствовал вождь. Для него из его дома приносили стул с высокой спинкой, хотя все остальные удобно устраивались на земле, и первую пробу ему подавали в старинной изукрашенной тыкве (остальным пиво наливалось в консервные банки из-под тушеной фасоли и сардин) — таков обычай деревни.
И у племени, к которому принадлежит клан, и во всей огромной области, к которой принадлежит племя, от Матади на западе до Момбасы на востоке, от Энтеббе на севере до Эмпангени на юге, есть еще один обычай: всякий, кто придет на пивопитие, считается желанным гостем. Ни одного путешественника, ни одного странника не спросят, откуда он и кто он такой: спустился ли он в пироге по реке или проехал по зарослям мопане много миль, оставляя змеиный след велосипедных шин на песке, выдавая свое приближение — если собаки заснули у кухонных костров, если дети убежали от своих самодельных шоссе — только шорохом рассыпающихся листьев. Далеко по обе стороны границы у Дилоло все имеют черную кожу, все говорят на одном языке и подчиняются одному закону гостеприимства. До того как правительство начало стрелять в людей по ночам, чтобы помешать молодым парням уходить, когда все спят и некому спросить: «Куда ты идешь?» — люди и по десять миль проходили от одной деревни до другой, чтобы побывать на пивопитии.
Однако теперь незнакомые люди стали редкостью. Если свет костра падал на такое лицо, оно отодвигалось в темноту. И никто его не замечал. Даже самый младший из детей, не сводивший с него глаз, только крепче прижимался к чьим-нибудь коленям и удивленно выпячивал пухлые детские губы, не открывая зубов, словно на его рот легла невидимая взрослая ладонь. Молоденькие девушки хихикали и кокетничали, держась в сторонке, как велось по обычаю. Люди постарше не спрашивали про родственников или друзей в других деревнях. Вождь, казалось, все лица видел одинаковыми. Он смотрел на стариков, и они ощущали его взгляд.
Как-то утром, выйдя из задней двери своего кирпичного дома на оттертое песком бетонное крыльцо, он окликнул одного из старейшин. Тот проходил мимо со своими неторопливыми коровами и блеющими козами и остановился полуобернувшись, словно собирался тут же пойти дальше своей дорогой. На вожде, как и на старейшине, была потрепанная рубаха без ворота и старые брюки, но он никогда не ходил босой. В руке с большими стальными часами на запястье он держал очки в толстой оправе. Пальцами другой руки он зажал нос и высморкался. Он двигался с властной уверенностью человека, чья мужская сила еще не пошла на убыль, но глаза его моргали от солнечного света, и в их уголках налипли белесые комочки. После приветствий, принятых между вождем и старейшиной, его сверстником, вместе с которым он когда-то уже как мужчина вышел из мопаневой рощи, где они и другие юноши их возрастной группы скрывались положенный срок после обрезания, вождь сказал:
— Когда твой сын думает вернуться?
— Я не получал никаких известий.