Наварр Скотт Момадэй
Дом, из рассвета сотворенный
ПРОЛОГ
Дайпало…[1] был дом, из рассвета сотворенный. Из цветени и дождя сотворенный, и земля была извечна и непреходяща. Многими красками пестрели холмы, и ярка была равнина от цветных глин и песков. Красные, голубые, пегие кони паслись на ней, а дальше, на горах, темнела чаща. Тиха была земля и могуча. Прекрасна была вся, куда ни глянь.
Авель бежит. Одиноко бежит, начав с трудом, тяжко; но теперь бег его легок и хорош. Дорога поворачивает впереди и уходит, подымаясь, вдаль. Городок бегущему не виден. Долина сера от дождя, на дюнах лежит снег. Рассвет. Сперва заря смутно забрезжила в тумане, затем сверкнуло солнце и охватило тучу снизу желтым заревом. К дороге подступают кусты мескита и можжевельника; под белой наледью там зачернели угловато ветки, лед заблестел, отсвечивая. Авель бежит, бежит. Он видит лошадей в полях, изогнутую линию речки внизу.
Кругло просияв из-под тучи, солнце ушло затем кверху, затмилось, и на землю пала темная четкая тень. А он бежит. Он обнажен до пояса, руки, плечи, грудь натерты сажей и золой. От холодного косого дождя кожа Авеля в пятнах, сажевых потеках. Дорога поворачивает и уходит в пелену дождя вдали, а он бежит. На фоне зимнего неба, на длинном светлом фоне рассветной долины Авель почти не движется, как бы стоит на месте, очень маленький и одинокий.
1
Длинноволосый
Уолатова
Каньон Сан-Диего, 1945
Речка течет долиной мимо холмов и полей. Северный конец долины узок — речка сбегает с гор по дну каньона. Лучи солнца падают на это дно лишь краткую часть суток, и зимой снег надолго ложится в расщелины стен каньона. В долине есть небольшой индейский город, в каньоне остались развалины других поселений-пуэбло. На три стороны от городка легли пахотные поля. Большая их часть — на западе, за речкой, на склоне равнины. Зимой караваны гусей летят иной раз через долину, небо и гуси тогда одного цвета, а воздух сыр, прохвачен холодом, и над городком подымаются дымы очагов. Климат здесь жесткий. Летом в долине жара, и птицы ищут тени в приречных лиственницах. Перья голубых и желтых птиц ценятся жителями городка.
Поля невелики, лоскутны, и при взгляде сверху, с западной месы[2], их путаная зеленая чересполосица кажется чрезмерной для городка. Все лето жители работают в поле. Когда лунно, они и ночами мотыжат, идут за древним домодельным плугом и, если погода благоприятна и вода нескудна, урожай собирают с полей достаточный. Растят здесь то, что несложно хранить: кукурузу, стручковый красный перец, люцерну. По ближнему к домам берегу есть кое-какие сады, виноградники, небольшие бахчи с дынями и тыквами. В отдаленных восточных лесах раз в шесть-семь лет случается богатый урожай съедобных сосновых орехов. Изобильные орехи эти, подобно оленям гор, — подарок божий.
Жарко здесь в конце июля. У реки, где тополь над излучиной, ехал старый Франсиско в повозке, запряженной парой чалых лошадей. Солнце блестело на песке, воде, на тополевых листьях, и от камня восходили, зыбясь, волны зноя. Окатанные разноцветные береговые камешки терлись друг о друга под колесами, скрипели. Порой одна из чалых встряхивала головой, колыхнув темной гривой и подняв при этом в воздух рои мух. Ниже по течению была поросшая кустарником отмель, и там старик увидел свой силок — тростинку с волосяной петлей. Он повернул лошадей в воду, сошел на песок отмели. С тростинки свисал воробей. Головой вниз, вяло раскинув крылья, встопорщив перышки на шее. Глаза у воробья были полузакрыты.
Франсиско огорчился — он рассчитывал поймать горного дрозда, у которого грудное оперение отливает лазурью апрельского неба, бирюзой озерных вод. Или же летнюю танагру — какой бы красоты молитвенное перо дала танагра! Выдернув тростинку из песка, он обрезал волосяную петлю. Воробей упал в воду, и его унесло течением. Старик повертел тростинку в пальцах; она была гладка и чуть просвечивала, подобно стержню орлиного пера, — солнце и ветер еще не успели опалить ее и сделать ломкой. Обрезанный волос был теперь слишком короток, и Франсиско выдернул другой из хвоста чалой, которая ближе, и снова наладил силок. Осторожно воткнул в песок тростинку, согнутую, напряженную, как лук. Слегка коснулся ее сверху указательным пальцем, она резко распрямилась, и петля захлестнула палец, отчего на коже выше ногтя проступил белый ободок. «Si, bien, hecho»[3], — сказал он вслух и опять насторожил силок, не вытаскивая уже тростинку из песка.
А солнце все подымалось, и Франсиско направил лошадей от речки на старую дорогу к Сан-Исидро. Временами он напевал, разговаривал сам с собой под стук повозки: «Yo heyana oh… heyana oh… Abelito… tarda mucho en venir…»[4]. Чалые кобылки шли легко, с опущенными головами. Он держал не туго вожжи, привычно войдя в тряский ритм. Перед лошадьми перебежала дорогу ящерица и застыла на плоском валуне, изогнув хвост по скосу камня. В отдалении двигался к реке песчаный вихрь, но скоро угас, и снова воздух стал недвижен. Франсиско был один на грунтовой дороге. Параллельно ей проходило шоссе — повыше, ближе к склонам восточных холмов. Грузовики — городские и с лесозаготовок в Палисе и Вальеситосе — шли вереницами по шоссе, грунтовой же дорогой теперь пользовались только пастухи и землеробы, чьи поля лежали к югу и западу. Доехав до Сейтоквы, Франсиско вспомнил ритуальные состязания в беге; их проводили здесь для того чтобы год был годом доброй охоты и урожая. Однажды Франсиско и сам участвовал в беге; натершись сажей, бежал на рассвете по этой дороге. Бежал, все силы вкладывая и чувствуя, как с головы и плеч льет пот; хотя была зима, снежило. От бега дыхание жгло гортань, а ноги подымались-опускались как-то сами собой; как чужие. И наконец он догнал Мариано, который повсеместно слыл самым лучшим из бегунов. Долго Мариано не давал себя достать, но вот на окраине городка, у загонов для скота, Франсиско наддал, поравнялся с Мариано, увидел на мгновение лицо его, мокрое, исказившееся лицо побежденного… «Si dio рог vencido»…[5] и хлестко мазнул по этому лицу рукой; так что по щеке и губам Мариано легла черная полоса. Мариано упал, изнемогши. А Франсиско не сбавил хода до конца, до Срединной площади; он мог бы и дальше бежать — ни за чем, просто так, ради бега. И в тот год он добыл на охоте семерых рогачей и семь ланок. Поздней, когда молодость прошла и нога стала уже сохнуть от болезни; он сделал карандашом рисунок на первом листе конторской книги, которую хранил в балках под потолком вместе с запасом молитвенных перьев. Он нарисовал черного, прямого, как струна, человека, бегущего в снежном рассвете. И ниже обозначил: 1889.
У Сан-Исидро, ниже моста, он переправился через речку вброд. Чалые втащили повозку на береговую насыпь, на шоссе. Был уже почти полдень. Спасаясь от зноя, жители позакрывали двери, и даже вечно голые дети, которые любят дразниться, кричать ему вслед, теперь ушли в дома. Кой-где собака, растянувшись на пятачке тени, приподымала голову, но не вставала и не лаяла. Подъезжая к перепутью, еще издали услышал он автомобильный шинный шум на Блумфилдской дороге. Звук это был медленный и странный для уха; он начинался издали, шел мимо, повышаясь, и затем, снова понижаясь, делался неслышен за стуком копыт, скрипом повозки — глохнул в ленивом, толкущемся на месте гуле мух. Но возникал опять, опять: шли новые машины; выехав на перекресток, старик повернул к торговому посту. Позади легло семь миль дороги.
В начале второго часа дня на дальнем взгорке показался автобус, его окна сверкнули на солнце. Автобус приближался по равнине, рос в размерах — и, отвернувшись, старик заковылял взад-вперед, разгладил на груди свою новую рубаху. «Авелито, Авелито», — бормотал он про себя. Он оглядел повозку, лошадей, проверяя, все ли в должном порядке. Сердце гулко билось, и бессознательно он приосанился, ибо старости подобает достоинство. Взвизгнули тормоза, большой автобус остановился перед бензоколонкой, и лишь тогда Франсиско повернул голову, будто и не заметил его приближения. Раскрылась дверца, и тяжело сошел на землю Авель, покачнулся. Он был пьян, он упал на Франсиско — и не признал своего деда. Мокрые губы Авеля обвисли, полузакрытые глаза блуждали. У Франсиско едва не подкосилась хромая нога. Праздничная соломенная шляпа слетела с его головы, и он напрягся, чтобы не свалиться вместе с внуком. К глазам подступили слезы, но нельзя ронять себя, надо улыбаться, надо отвернуться от стекол автобуса и лиц за стеклами. Не давая Авелю упасть, он подвел его к повозке; за спиной автобус тронулся наконец, и шины зашуршали на дороге. Весь обратный путь в город Авель лежал пластом в повозке, а Франсиско сутулился на козлах. Домой чалые шли поживей, и у моста их облаял желтый пес, выскочивший навстречу.
1
Давным-давно (таноанский яз.) — традиционный зачин сказания. — Здесь и далее примечания переводчика
3
Так, хорошо слажено (исп.). Язык жителей городка — смесь испанского с древним таноанским.