Ни о чем плохом Тирон думать не хотел. Однако же черные мысли уже вползли в черепную коробку червями, поражая разум дурманом и ядом сомнений.
"Шляется," — шептали они — "Нарядилась в свои дурацкие штаны, размазала морду и шляется по Элиону с подругами. Курит садж и ржет, как ударенная лошадь…"
Да, наверное, так и есть… Шляется в дурацких штанах, с дурацкими подругами, по дурацким улицам. И ржет. Над ним, дураком.
Как — то он подслушал разговор любовницы с одной из ее шлюх — наперстниц, Тиной, кажется. Дура Лайса трещала по рации в ванной, включив воду и полагая, что Дэннис ничего не слышит. Сэттар же, уютно устроившись в низком кресле и зажав в руке параллельный прибор, выслушал все от начала до конца.
— Да он неплохой оказался! — верещала Лайса в трубку — Не, не бьет! Только вот спать с ним… Мне не нравится. Херня какая — то. Че? Че, че ты говоришь? Ну да… потерпеть можно, Тина. Стерпеть можно все…
Стерпеть можно все, сладкая. В этом ты права… Вот и потерпишь. За кормушку и тепло. Все потерпишь. Даже его — старого и страшного, как грех!
Возможно, будь он моложе и с нормальной мордой, можно было развесить уши, написать стишки, подарить цветочки и громадную плюшевую игрушку. Например, какого — нибудь зверя идиотской раскраски, с дебильной улыбкой во всю ряху и коробкой конфет в форме сердечка, зажатой в уродливых, мягких лапах. Встать на одно колено и, вручив этот бред, ждать. Ждать и дождаться ответа, согласных хиханек и довольного румянца во все щеки.
Будь он моложе, так не пришлось бы ему трахать ее здесь… В этом кабинете, на этом столе, грозя тюрьмой и карами небесными.
Будь он моложе, не пришлось бы, выдрав из — под подкладки сумки пластиковый квадратик желтого цвета, вбивать номер в поисковик… А потом, приехав в психушку, заставить местных светил медицины выполнить его требования: переместить тощую, почти наголо обритую девчонку с торчащими ушами и разодранными в кровь щеками, в более комфортабельные условия. И пригрозить. И погасить долг. И заплатить вперед. Получить клятвенные заверения, что такого безобразия больше не повторится.
И влипнуть в Лайсу, как в горячий воск. Раствориться в ней. Расплавиться. Сдохнуть.
— Ну нет… — прошептал он, сминая рацию в руке — Хрен тебе, сладкая. Большой тебе хрен!
Позже, на выезде, он думал об этом. Тяжелые мысли кололи разум, доставляя почти физическую боль. С таким же успехом можно было вынуть из головы мозг, заменив его комком колючей проволоки.
Лайса распространялась по телу быстро, как опухоль или злая зараза. Начав рост в паху, проникла в кровь и пошла дальше по венам, устремив в сердце горячие, стеклистые щупальца…
Дэннис уперся лбом в стекло фургона, зажав между коленями "скорострел". Так на языке солдат Восстановления называлось табельное оружие — короткоствольный полуавтомат, с массивным, неудобным прикладом. Выстрел из него был быстрым, ощущения всегда такие, будто пули вылетали раньше, чем палец дергал спуск. Вот поэтому и "скорострел"…
— Башка трещит, — не выдержал сэттар — Сил никаких… Останови у аптеки, что ли…
Молоденький солдат, из новопринятых, согласно кивнул, разворачивая тяжелый фургон и вытянул тощую шею, разыскивая место для парковки.
Шерзан обернулся на Тирона, почему — то прищурился и хмыкнул. Внезапно сэттару захотелось изо всех сил двинуть прикладом в эту хмыкающую морду.
Внутри аптечной точки было чисто, прохладно и пахло крепко и терпко. Запах этот Тирон ненавидел всей душой, он напоминал ему о госпитале… И о лаборатории тоже.
" — Это будет не больно, сэттар Дэннис. Вы ничего не почувствуете. Только легкие уколы в область шеи и правой щеки. Готовы?"
Это было больно. Адски. Но все же не больнее, чем то, что сейчас творила с ним Лайса.
Купив обезболивающее и холодной воды, он вышел наружу и остановился на крыльце, сдвинув на лоб защитный кожаный экран, подставив лицо свежеющему, предвечернему воздуху. Жутко хотелось содрать нейрокожу с той, обезображенной стороны лица, освежить, охладить рубцы, искусственные мышцы и силиконовые нервы…
Ночью он так и делал. Открывая дома окно, или выходя на дежурстве на улицу. И он сделает так сегодня. Чуть позже, и не здесь. Все — таки сейчас на улице еще много ни в чем неповинных граждан, которые не нанимались смотреть на его уродство.
Тирон прикрыл глаза. Подчиняясь действию оннагилина*, боль отступала. Вот уже обруч, сдавивший затылок и виски, ослабил свою хватку, и перестало так заходиться сердце… И левая рука, было онемевшая, начала гореть, подушечки пальцев прострелила болью возвращающаяся в них чувствительность.