Длинные волосы, вы, варварское украшение, руно, в котором застаивается животный запах, вы, кого втайне и для тайны лелеют, вы, кого выставляют напоказ лишь перекрученными и убранными и не дай Бог распущенными, – кто купается в вашем захлёстывающем до поясницы потоке? Женщина, застигнутая врасплох, в ту минуту, когда она причёсывается, убегает, словно она нагая. Любовь и альков видят вас не больше, чем какой-нибудь прохожий. А распусти вас, так вы наполните постель сетями, с которыми плохо уживается чувствительная кожа, растительным миром, от которого отбивается застрявшая в нём рука. Есть, правда, мгновение вечером, когда сброшены на пол шпильки и пылает кажущееся таким диким в волнах волос лицо… Подобный миг есть и утром… Из-за этих-то двух мгновений всё, что я написала против вас, длинные волосы, не имеет совершенно никакого значения.
С волосами, убранными на эльзасский манер, с бантиками, взлетающими вместе с кончиками двух моих кос, пробором посреди головы, подурневшая оттого, что открылись виски и обнажились слишком далеко отстоящие от носа уши, я порой поднималась в спальню моей длинноволосой сестры. Завтрак кончался в одиннадцать, в полдень она уже читала. Утром, лёжа в постели, она ещё читала. Она едва оборачивала на скрип двери взгляд своих чёрных монгольских глаз, рассеянных, затуманенных чтением сентиментального романа или кровавого приключения. Догоревшая дотла свечка свидетельствовала о её долгом ночном бдении. Обои спальни с васильками по серовато-жемчужному фону возле кровати были в следах от спичек, которыми по ним с беспечной небрежностью чиркала моя длинноволосая сестра. Её целомудренная ночная рубашка с длинными рукавами и отложным воротничком скрывала всё, кроме странной головы, некрасивой и привлекательной одновременно. Саркастический рот, подвижные густые брови, шевелящиеся, как две шелковистые гусеницы, высокие скулы – её лицо было лицом хорошенькой калмычки;[35] а всё, что не покрывали волосы и где была или проглядывала белая, слегка анемичная кожа, – узкий лоб, затылок, уши, – казалось заранее обречённым на дальнейшее обрастание волосами. Всё в волосах Жюльетты – их длина, сила и количество – было настолько анормально, что я никогда не видела, чтобы они хоть кому-то, как они того заслуживали, внушали восхищение или зависть. Мама отзывалась о них, как о неизлечимой болезни. «Ах, батюшки! Нужно идти причёсывать Жюльетту», – вздыхала она. В выходные дни, в десять утра, я видела, как мама обессиленно спускается со второго этажа и бросает целый набор расчёсок и щёток. «Не могу больше… Разболелась левая нога… Я причёсывала Жюльетту».
Чёрные с рыжими вкраплениями, волнистые волосы Жюльетты, будучи распущенными, целиком скрывали её. По мере того как мама расплетала её косы, чёрная завеса падала ей на спину: плечи, лицо, юбка исчезали за ней, и перед глазами оставалась лишь какая-то странная коническая палатка из тёмного, волнами ложащегося шёлка, с разрезом для азиатского лица, колышащаяся под действием двух маленьких ручек, на ощупь перебирающих ткань.
Складывалась палатка в четыре косы – четыре троса толщиной с запястье взрослого человека и блестящие, словно речные змеи. Два из них формировались у висков, два других – на затылке по обеим сторонам пробора с голубоватой кожей. Вслед за этим на юном лбу сооружалось и венчало его нечто вроде причудливой диадемы; затылок, находившийся по отношению ко лбу в подчинённом положении, получал свою порцию пирога. Пожелтевшие фотографии Жюльетты не дадут соврать: не было второй так дурно причёсанной девушки.
– Бедняжка! – говаривала госпожа Помье, молитвенно сложив руки.
– Не могла бы ты поровнее надеть шляпу? – спрашивала у Жюльетты госпожа Донно по окончании обедни. – Хотя с твоими волосами… И впрямь, что за мука жить с такими волосами, как твои…
По четвергам, часов в десять утра, я нередко заставала мою длинноволосую сестрицу в постели с книгой. Всегда бледная, погружённая в себя, она с суровым видом уходила в чтение; рядом с её постелью стыла чашка шоколада. На моё появление она почти перестала реагировать, а оборачивалась, только если её окликали снизу: «Жюльетта! Вставай!» Читая, она машинально наматывала на руку одну из своих змеевидных прядей и порой обращала на меня невидящий взгляд монофага,[36] лишённый возрастных и половых признаков, исполненный зловещей недоверчивости и неизъяснимой иронии.
35
Жюльетта Робино-Дюкло, сводная сестра Колетт, была больна монголизмом – болезнью Дауна; умерла в возрасте двадцати лет вскоре после родов. Отсюда её «восточный облик» у Колетт.