— Открой дверь, — сказал я мальчику.
— Сами откройте, — ответил он, без неприязни или оскорбления, но в таком тоне, что нельзя было не принять его предложение, как само собой разумеющееся.
Я поставил корзины и осмотрел дверь. Она была закрыта на защелку, но не заперта, и открылась с ржавым скрежетом петлей, на которых непрочно висела, и, поворачиваясь, оцарапала пол. В проходе пахло плесенью и сыростью. С каждой стороны было по несколько дверей, и мальчик указал на первую справа.
— Можете занять ту комнату, — сказал он.
Я открыл дверь. В сумраке от переплетенных снаружи деревьев, навеса над верандой и закрытых ставней я мог различить немногое.
— Принеси-ка лучше лампу, — сказал я мальчику.
— Лампы нет, — с довольным видом заявил он. — И свечей нет. Я обычно ложусь спать до темноты.
Я вернулся к останкам моего транспортного средства. От всех четырех ламп остались лишь груда металла и стеклянные осколки. Мой фонарь был раздавлен всмятку. Тем не менее, я всегда носил свечи в чемодане. Их я нашел расщепленными и помятыми, но они все еще были целы. Я принес чемодан на крыльцо, открыл его и достал три свечи.
Войдя в комнату, я увидел мальчика стоящим там же, где я его оставил. Я зажег свечи. Стены были побелены, пол не покрыт. Все заплесневело, пахло прохладой, но кровать выглядела свежеприготовленной и чистой, хотя и была на ощупь холодной и влажной.
Я прикрепил свечу к краю жалкой, слегка расшатанной конторки несколькими каплями ее воска. В комнате больше ничего не было, кроме двух стульев с плетеным сидением и небольшого столика. Я вышел на крыльцо, занес чемодан и положил его на кровать. Поднял все оконные рамы и раздвинул ставни. Затем я попросил мальчика, который молча стоял на месте, показать мне кухню. Он повел меня прямо через холл в заднюю часть дома. Кухня была велика, и в ней не было мебели, кроме сосновых стульев, скамьи и стола.
Я прикрепил две свечи к противоположным концам стола. На кухне не бело печи или плиты, лишь большой очаг, пепел в котором имел такой запах и вид, словно пролежал там целый месяц. Дрова в сарае были достаточно сухими, но даже они отдавали несвежим запахом подвала. Топор и резак были ржавыми и тупыми, но годными, и вскоре я смог зажечь большой огонь. К моему изумлению, несмотря на жаркий вечер середины июня, мальчик с кривой улыбкой на своем безобразном лице склонился почти над самым пламенем и, разведя руки, спокойно поджаривал сам себя.
— Тебе холодно? — спросил я.
— Мне всегда холодно, — отозвался он, еще ближе нагибаясь к огню, и мне показалось, что он должен был ожечься.
Я оставил его жарящимся и отправился искать воду. Обнаружил насос в рабочем состоянии и с невысохшим клапаном, но мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы наполнить две прохудившиеся бадьи, которые я нашел. Вскипятив воду, я занес с крыльца обе корзины.
Вытерев стол, я выставил еду — холодную курицу, холодную ветчину, белый и серый хлеб, маслины, джем и пирог. Когда жестянка с супом нагрелась, и кофе был готов, я придвинул к столу пару стульев и пригласил мальчика, чтобы он присоединился ко мне.
— Я не голоден, — сказал он. — Я уже ужинал.
Это был мальчик нового для меня типа. Все мальчики, которых я знал, были крепкими едоками, всегда готовыми поесть. Я сам чувствовал голод, но почему-то, когда я начал есть, аппетит пропал, и пища едва нравилась мне. Вскоре я поел, накрыл огонь, задул свечи и вернулся к крыльцу, где свалился в одно из кресел-качалок и закурил. Мальчик тихо проследовал за мной и уселся на пол крыльца, прислонившись к колонне и поставив ноги на траву снаружи.
— Чем ты занимаешься, — спросил я, — когда отца нет?
— Просто слоняюсь вокруг, — сказал он, — валяю дурака.
— Далеко ли до ближайших соседей? — спросил я.
— Соседи сюда никогда не ходят, — сообщил он. — Говорят, боятся призраков.
Это не было сильным потрясением, ведь место это имело все черты дома, населенного призраками. Я поражался его манерой говорить, словно сообщая обычные факты — казалось, он говорил, что соседи боятся злой собаки.
— Ты когда-нибудь видел здесь призраков? — продолжал я.
— Никогда не видел, — ответил он, как если бы я спрашивал о бродягах или куропатках. — Никогда не слышал. Иногда как бы чувствую, что они рядом.
— Боишься их? — спросил я.
— Не-а, — заявил он. — Я не боюсь призраков, я боюсь кошмаров. У вас были кошмары?
— Очень редко, — отозвался я.
— А у меня есть, — ответил он, — у меня всегда один и тот же кошмар — как большая свинья, большая, как бык, хочет меня съесть. Просыпаюсь с таким страхом, что хочу бежать. А бежать некуда. Иду спать, а оно повторяется. Просыпаюсь с еще большим страхом, чем до того. Папа говорит, это от гречневого пирога в лето.
— Ты, наверное, когда-то раздразнил свинью, — сказал я.
— Ага, — ответил он. — Дразнил большую свинью, держал одну из ее свинок за заднюю ногу. Долго дразнил. Наполнил загон и некоторых забил. Я бы хотел, чтобы этого тогда не случилось. Иногда этот кошмар бывает у меня по три раза за неделю. Хуже, чем сгореть живьем. Хуже призраков. Да, я тут чувствую призраков.
Он не пытался запугать меня. Он просто выражал свою точку зрения, как если бы говорил о летучих мышах или комарах. Я не отвечал и заметил, что невольно слушаю. Я докурил трубку. Курить больше не хотелось, но желания ложиться спать не было, я чувствовал себя удобно там, где находился, несмотря на неприятный запах цветущего айланта. Я вновь набил трубку и затем, сделав затяг, каким-то образом задремал на некоторое время.
Я проснулся от осязания какой-то легкой ткани, коснувшейся моего лица. Мальчик был все в той же позе.
— Это ты сделал? — резко спросил я.
— Я ничего не делал, — возразил он. — А что?
— Будто сеть от комаров скользнула по моему лицу.
— Это не сеть, — заявил он. — Это вуаль. Один из призраков. Одни дуют на вас, другие трогают своими длинными, холодными пальцами. А эта, которая тянет вуалью по вашему лицу, — я обычно думаю, что это мама.