Оставим-ка с загадочной брюнеткой,
скорей всего, носящею парик,
растерянную девочку. Ответ – как
оргазм: к нему, спеша, идём, но миг
прекрасный за собой опустошение
несёт. Вот если б можно было жить в нём!
Часть III. Добро пожаловать на планету Земля!
Оставили мы Лору в одиночестве,
весьма ценимом ей, почти всегда.
Где та, кто сомневалась даже в отчестве,
поверила, что, превзойдя года
в линейном виде, сможет увидать
всё, чем ей дальше стать… или не стать.
Надеяться всю обозреть историю
могла, понятно дело, после смерти.
Во сне ж, как в демо-версии – одну свою.
Могу представить: кой-кого рассердит
фантазия бесспутная моя.
В ограниченья мало верю я.
Дверь «Кафе с видом…» за собой захлопнув,
на лестницу взошла она опять.
Второй этаж заброшен был. Темно в нём,
за аркой входа. Надписью «Земля»
её внутрь приглашали. Шрифт готический
подчеркивал развал во всём величии.
Она, вздохнув, шагнула… в общежитие.
Заброшку сильно то напоминало.
Вокруг сновали люди. На репите их
движения, как в день сурка, сковало.
Все были в масках белых. Их раскрашивал
её взгляд в них. Как глянет, тем и кажется.
– Простите, сэр, – парнишку проходящего,
окликнув по манеру Альбиона,
спросила, когда тот (слащавый чуть)
остановился. – Что у вас с короной?
Кто правит? Что за место? Как живёт
в нём благородный и простой народ?
– Чувак, у нас есть всё, – ответил юноша, –
но не снаружи… В окнах! Мы в руках
их носим. Там – смотри, что хошь. Душа,
как раритет, хранится в облаках.
Таких, как яндекс или гугл. Не помним мы,
но помнит техника. Наш, здешний, бич – инсомния.
Всё, чем когда-либо считался человек,
записано в местах, каких не видно.
Есть в виртуале – гейм, в реале – крек.
За развлеченья, чем ни будь, не стыдно.
Так скучно, что раздвинутые ляжки
не манят. Нет устоев: неваляшки.
Нет правд или неправд уже у нас.
Ведём о Ниочёмах разговоры…
– Спасибо. Увлекательный рассказ, –
чтоб время не терять, сказала Лора. –
Всё, что мне дал пространный ваш ответ –
на территорию попала «Ни и нет». –
Ушёл, поправив дреды, юный хипстер.
Она же вдруг заметила мужчину,
который, надрываясь, как министр,
волок мешок гигантский из овчины.
Причину захотелось ей узнать.
За нею же не в лом и подбежать:
– Куда вы это тащите, милейший?
Баул ваш тяжек, сами ж вы так хрупки!
– Эх, девочка, – вздохнул тот, – эти вещи
я заслужил, чтоб занимать досуг свой:
воспоминаньями, комфортом и т. д.
Куда? Понятно: в комнату к себе!
Не видишь? – он обвёл рукой пространство, –
наш домик разрушается, как всё.
В моей же клеточке сложу всё аккуратно.
В порядке я держу одну её.
Здесь раньше были крепости, дворцы…
Теперь же – радуйся, когда желудок сыт!
Служи… а для чего, уже не ясно.
Для будущего? Рухнула мечта
о равенстве. Нет равенства ужасней,
когда равны лишь тем, что всё не так.
Когда считают человека только телом,
вещизм его становится уделом.
– Спасибо, – прошептала Лора тихо,
вслед глядя на изгорбленный хребет.
На вид лет сорок, но такой старик, что
способен видеть там, где радуг нет
(в руках не держит радужные краски,
к новинкам относясь с большой опаской).
Ребёнок смотрит в окна, как в картинки.
И, словно бес в нём, верещит на мать,
когда она, учить чтоб к завтра стих с ним
для школы, начинает отнимать
игрушку, предназначенную взрослым.
Смотря на монстров в мультах, станешь монстром.
А Лора, коридор чертя кроссовками,
на стенах видит окна прошлых лет.
Такие, где не светится лицо её
по выключении. Сквозь них приходит свет.
Исписаны все стены обращеньями
(возможно, к окнам): просьбы о лечении.
На бойницы похожие, узки.
Какие-то заложены камнями.
И… След того кровавый, кто с руки
пытался до высокого достать. Он
упал. Окно, сверх роста человечьего,
могло, маня сиянием, привлечь его.
Как много окон! Ни одно не даст
о свете представления вернее,
чем солнце, что внутри у всех у нас.
За колпаком нечищеным тускнеет.
Витражная отделка всех стекол
религиозным обрамленьем красит пол.
Глаза в глаза с творцом стоят немногие.
Очки на выбор… Иль сгоришь на раз.
Как Фаэтон, разбиться можно, богом стать
пытаясь, не надев особых глаз.
Загвоздка есть: в безо́бразном обличии
на образ моду диктовать прилично ли?