Так ты, еще всего один раз, почти незаметно, вздохнув в блаженстве покоя, заснул, наконец, в объятиях жестких досок.
Так ты остановился, будто вдруг, неожиданно даже для самого себя что-то вспомнив, и может быть даже решив пересилить себя и обернуться, но не успев совершенно ничего сделать, утонул во властном, хотя и еле заметном испуге, укрывающем все вокруг потоке снега, таящего в шаге от земли, и слез, застывающих в мгновении от самого неба…
И так и не проснулся…
Ты не простился не с ним, не со мной, не с ней, не с ними. Ты не простился, и вот теперь тихо и нежно поет домик, тот самый карточный домик, недостроенный тобой когда-то, а там, где ты все таки заложил основы стен, этажей, пола и потолка, использовав для этого то, что сумел найти среди развалин своего уютного, заваленного множеством никому, но лишь тебе одному нужного хлама, там все мгновениями, секундами, минутами, часами и далее, в твое отсутствие, покрывается пылью и сыростью И вот уже одна из карточных комнат, тусклая, грязная и ничтожная, медленно, но неумолимо, оседает, держась еще, из последних сил ожидая еще твоего появления, твоего возникновения.
Твоего возвращения.
А тебя все нет. Выцветает в комнате этой смятая кровать, на правом краю которой крепким, беспробудным сном спит плоская фотография, а у подножия ее, этой не застеленной кровати, опустившись на колени в вечном и бесцельном молении, застыла пластилиновая, уродливая фигура, поскольку ты так и не успел научиться лепить, создавать фигурки, похожие на людей, сделал ее такой, уродливой, несуразной, никчемной.
А тебя все нет.
Тебя нет, и на столе, рядом с вылезшей из осыпавшейся стены оголенным кабелем, искрящимся из-за того, что ты, несуразный и милый мой, ничего не помнящий и забывающий все то, чего не помнишь, ребенок, не лишил свое ждущее тебя жилище пульсации, жизни, лежит пластилиновый солдатик, прожженный во многих местах россыпью безучастных и беспощадных звезд-искр.
А тебя все нет.
Тебя нет, а вековая пыльная лампочка все дрожит и маяком в постоянном полумраке, живя в сопротивлении самой жизни, сигналит пустоте, из которой ты, по ее наивному нежному мнению, должен однажды возникнуть, появиться. Вернуться.
А тебя все нет.
Тебя нет, и, двадцатипятилетняя, я молча, измученно, апатично сижу на нашей с тобой кровати, устав жить, ждать, скучать, надеяться, верить, говорить, молчать, двигаться, спать, бодрствовать, пить, есть.
Быть.
Я молча сижу, высушенная до дна, и курю сигарету за сигаретой, стряхивая пепел туда, где ему, на самом деле, самое место – на кровать, на пол, на свои руки, ноги, живот. Сижу и зарастаю пеплом.
Тебя все нет, и потому я, повзрослевшая лишь для того, чтобы, бросив тебя одного, бросив так, как давно уже бросили и оставили тебя все; я, взрослая, бросившая тебя лишь для того, чтобы бросить все, что у меня было, все, что не давало мне абсолютно ничего; для того лишь, чтобы все бросить, и возвратившись, вернуть себе одного единственного тебя.
Тебя все нет, а я, старея, все же нахожу в себе то, чего тебе никогда не было нужды искать – для того, чтобы вновь, теперь уже навсегда, стать такой, каким был ты, мой вечный ребенок.
Вот только тебя, тебя, цели моего возвращения, здесь больше нет. Тебя нет, но ты – есть. Есть, точно также, как любой ребенок, любой сирота, стоит лишь ему произвести магический обряд, разложив вокруг себя магические инструменты,– карандаши, фломастеры, краски и бумагу,– обретает то, чего он якобы лишен.
Вот оно. Вот оно, все, его и ему одному принадлежащее.
Так есть и ты – потому что тогда, когда я решаюсь хоть что-то, для чего-то делать, я пишу эту сказку. Сказку для тебя. Я играю в начатую тобой игру, в твои игрушки. И граю в игру – для тебя. В игрушки – для тебя.
Вот только тебя нет. Ты есть в моей сказке, но тебя нет. Ты есть в нашей с тобой игре, но тебя нет.
Тебя нет.
А я этому – не верю. Не верю – потому что есть она, надпись: “Я здесь”. Не верю – потому что ты вернешься. Потому что я жду тебя. Жду здесь, сейчас и всегда жду.
Здесь – в доме, который ты оставил.
А там… Там, на пути к дому, который ты еще не нашел, на дороге к дому, который тобой еще не обретен…
Тонкая, коричневая линия, подернутая желтоватыми бликами и серой дымкой, бесконечно, утопически вечно, однако совсем не бессмысленно, тянется шлейфом призрачного видения. Сахарной пудрой стелется матовая, однообразная и однотонная, едва ли не искорками ослепительно черных миллионов следящих глазков, за тобой следящих, стелется гладь не то поверхности, не то самого твоего сознания – себя ли самого, своего ли желания – найти, обрести, и тогда уже, когда найдешь, отыщешь, обретешь, украдешь и будешь дальше, сколько бы не пришлось, странствуя ли, или же остановившись и, значит, замерев теперь уже отныне и навеки, остановиться, держать и быть. Быть для себя лишь одного, ибо то, чего я, ты, он, она, они, в нас, каждом, в вас каждом, не видят, не чувствуют, не понимают и не ощущают, того, самого сокровенного, прекрасного и горького, в нас нет. Ни для кого пока еще, или же уже, нет, не существует, не найдено и не обретено.