Ты все больше и больше не тот, кем я могла бы тебя помнить. Твои черты меняются, и я больше не узнаю их. Твои цвета мерцают и разливаются новым соцветием, и я больше не узнаю их.
Тишина.
Пустота.
Усталость.
Ничего, что есть – нет.
Ты бредешь по замерзшему, застывшему, опустевшему городу. Укутанный пепельными облаками, молчаливый, молчащий, размазанный маслеными бликами, город дурманит руинами своих целостных, обезжзненных, но целостных построек. Своих домов, которые кто-то, когда-то, зачем-то оставил, а кто-то, тоже когда-то и тоже зачем-то, не обрел и уже никогда не обретет. Найдет эти самые здания, войдет в этот самый город. И пройдет – сквозь, мимо, прочь. Как и каждого из нас, хотя бы раз в жизни, обнадежит, заставит надеяться, молчать, ждать, бояться, радоваться, грустить, отчаиваться, вновь надеяться, вздыхать, вдыхать и выдыхать, задыхаться, пульсировать, вновь надеяться и – пройдет, обойдет, уйдет, не обретя и не дав обрести, уйдет, вычеркнув надежду, ожидание, радость, еще раз надежду, вдохи и выдыхания, пульсацию, вновь надежду.
Остывший и тихий город спит. И даже глаз, он, переставший жить и ждать, не откроет. Не зевнет даже, не двинет своими окаменевшими конечностями.
И ты, ты пройдешь сквозь и мимо него, этого затихшего города. Пройдешь не как кто-то, один из каждых, надеясь, молча, ожидая, боясь, радуясь, грустя, отчаиваясь, вновь надеясь, вздыхая, вдыхая и выдыхая, задыхаясь, пульсируя и вновь надеясь, а тихо, задумчиво и небрежно – мимо. Обесточенно мимо. Не в нем, не в этом городе тот, твой дом, обрести который ты так надеешься.
Ведь ища потерянного Рая, каждый из нас, я, ты, он, она, они, мы все и без всех, ищем то место, предназначение которого – мы и только мы. И потому твой, ищущий, Дом, приютивший в себе ищущего, его, этого ищущего, Домом никогда не станет. Он гость в твоем доме, какими бы хозяйскими правами не наделил ты этого ищущего. И какими бы правами не обладал он в Доме твоем, в конечном итоге он, ищущий, воспользуется лишь одним из них – уйти. Идти дальше. Сквозь и мимо. Сквозь другие города и дома. Мимо других городов и домов. И не с одним из этих ищущих ты, бредущий вдаль, сквозь этот серый, опустевший, забытый, уснувший город, уходящий уже за бледные очертания его, не встретишься.
Никогда и нигде.
Жужжит настойчивый, навязчивый комар. Жужжит в самом углу и почему-то, в каком-то миллиметре от тонкого, серебристого контура паутины. Восьмидесятилетняя, я сижу, курю и смотрю на этого комара, и слушаю эту паутину. И никак иначе. Просто потому что, став “здесь”, “сейчас”, я неуловимо не здесь и не сейчас. Жужжат комары, как голоса тех, всех, на протяжении всей нашей жизни, всех наших жизней, одинаково. Гулкий, рвущий воздух, удар первого аккорда, в чем-то – с надеждой теперь, вот сейчас, предстать перед стихией вагнеровских ураганов. Замри, застынь он, оборванный, повисни в воздухе, и станет страшно. Но он, этот стихийный звук, и даже не звук пока еще, вздыхает, пугается самого себя, и неуловимым дребезжанием переходит в эхо, отзвук пока еще не звука, своей неопределенностью дополняя Вагнера лирическими паузами, сворованными воздухом у Шопена, а точнее – украденные и розданные клавишами, у натянутого воздуха, Шопеном, и так, через пока еще не звук и совсем не звук, становясь полной нотой, превращаясь в звук, который повторяется еще один недолгий раз, обоженным Икаром обрушивающийся в звон, оглушительный звон тишины, но, не исчезая, поднимается вновь, вверх, на десятую такта ниже и на десятую мгновения дольше, замирает там, растягиваясь и едва не переходя в минор, но, логично, возвышающийся до одной тонкой, крохотной ноты, вновь волнообразно тянется во взаимообратной градации.
Сутки живет комар. Сутки жужжит он в углу над самой паутиной.
И приходят новые сутки. И сменяет того, одного, этот, один, совершенно новый комар. И точно также жужжит он отведенные ему сутки, не изменяя данной музыкой вечности пропорции. И ты начинаешь ловить жизнь, ее одинокие штрихи, там, где тебя не касается привычный уже тебе звук.
Этот комар, всегда разный и всегда один и тот же, как и человек, всегда разный и одинаковый, день изо дня, жужжит, присутствует, существует. А ты смотришь на него, давным давно уже привыкший к каждой детали этого его жужжания, уставший и обессиленный от этого его жужжания, ты лишь смотришь, просто смотришь, оглохнув, пропуская протяженность этого, этого, этого, этого, этого жужжания сквозь и, неизменно, мимо себя. Это жужжание есть, но ты его больше не слышишь. Он жужжит о прошедшем часе, дне, неделе, годе, десятилетии, а ты этих часа, дня, недели, года, десятилетия – не слышишь. Для тебя гораздо более важное значение приобретает то, что хоботок комара стал еще на день прозрачнее, приобретя при этом большую анатомическую гармоничность. Тебе важнее то, что щетинка, покрывающая тельце комара, подернулась еще одним дневным тоном и теперь совсем уже бледная и матовая.