Ты смотришь, хоть глаза твои уже и застыли, не видя того, что ты видишь, и все же, при этом, видя. Твое зрение, как и твоя память – суточный комар. Все приходящее к тебе и от тебя уходящее – суточный комар. Все приходящее к тебе и от тебя уходящее – суточный комар. Всегда разные и всегда разное, но всегда совершенно одинаковые и одинаковое.
И тогда ты застываешь, замираешь, растворяешься и сосредотачиваешься на шепоте перебираемых струн арфы, день изо дня создаваемой, настраиваемой, бережно хранимой пауком паутины. Словно бы россыпью мельчайших стеклянных, хрустальных, мелодичных осколков, пыльцой, песчинками стекла, хрусталя, звезд, поет свои мелодии паутина, подвластная дуновению воздуха, голоса, дыхания, движения, вздрагивания. Пульсируя и резонируя, паутина, переливаясь своей собственной мелодией, задерживает, замирая, звук, мелодию, тон и полутон, набухает и возвращает, неизменным, звук, мелодию, тон и полутон – обратно.
А иногда, под наплывом, под порывом всех этих звуков, она рвется, наивысшей нотой вскрикивая в пустоту. И тогда, туда, к месту трагедии, к разрыву своего сказочного, прекрасного плетения, мчится маэстро паук. Высший мастер своего ремесла, он, словно бы с закрытыми глазами, не задумываясь, естественным образом, цепляет крохотными лапками оборванные нити, повисшие и хрустящие струны своей арфы, сплетает, связывает, соединяет их вновь, не утолщая, не делая их тоньше, короче или же длиннее. Соединяет, отступает назад и застывает, вслушиваясь во вновь рождающуюся, вновь звучащую мелодию.
Ведь она, эта самая мелодия, неизменно должна быть точно такой же, точно такой же. И она, эта мелодия, в отличии от комариного жужжания, в отличии от самого комара, всегда слышима тобой, всегда заполняет и переполняет тебя.
Комар медленно и монотонно разливается по комнате, растворяется во множестве других, уже и до него поселившихся и живущих здесь звуков, уносится вдаль, несуществующая уже для тебя, недоступная для тебя, недоступного ей, этой перестающей быть мелодии.
Комар все жужжит и жужжит, но тебя, в нем, в этом жужжании, уже нет. Всего тебя, весь твой слух, весь твой мир заполняет одна только песня арфы-паутины. Она концентрируется, набухает, нарастает и обживается в тебе, на тебе, по тебе. Тебя все больше, больше и больше нет, не существует. Ты сам становишься частью ее, этой тонкой и невероятно крепкой паутины, этого паучьего, немыслимого плетения.
Ты идешь и идешь – вдаль, ведомый звуком, песней арфы, растворенный в мире и в том, чему мира больше не касаться.
Твои ноги замерли, навсегда, безнадежно и крепко вросли в место. А тебя самого, в этом месте, уже нет.
Ты истончаешься, вытягиваешься и теряешь весь свой вес, и только лишь ждешь – мгновения, когда выскочивший из небытия маэстро-паук подхватит своими лапками твое невесомое тельце, подтащит на одну из оконечностей арфы-паутины и деловито, не спеша, а все же быстро до головокружения, вплетет, тебя вплетет – струной этого невероятного музыкального инструмента.