“Я здесь”, и значит, я виноват в иссохлости двадцатиоднолетней.
“Я здесь”, и значит, я виноват в уродливости уродливой фигуры.
“Я здесь”, и значит, я виноват в молчании тысячелетней лампочки.
“Я здесь”, и значит, я виноват в во всем, где я здесь, где я есть, а тем более – во всем и везде, в чем и где меня нет.
А она существенна и нужна. Нужна той, двенадцатилетней, для того, чтобы спасти, на одну хотя бы ночь, но укрыть ту, двадцатиоднолетнюю, под собой, под своим крылом, под своим существенным словом.
Точно также, как, проснувшись утром, ты умываешься, одеваешься, завтракаешь, зашнуровываешь ботинки, выходишь в коридор, запираешь за собой дверь, спускаешься на улицу, говоришь встречному: “Доброе утро”, для того, чтобы этот встречный, проснувшись утром, умывшись, одевшись, позавтракав, зашнуровав ботинки, выйдя в коридор, заперев за собой дверь, спустившись на улицу, услышав от встречного: “Доброе утро”, улыбнулся идущей мимо, которая, проснувшись утром, умывшись, одевшись, позавтракав, зашнуровав ботинки, выйдя в коридор, заперев за собой дверь, спустившись на улицу, заметив улыбку прохожего, которому сказали: “Доброе утро”, благодарно и кокетливо отвела улыбающиеся глаза в сторону, туда, где официант, проснувшийся утром, умывшийся, одевшийся, позавтракавший, зашнуровавший ботинки, вышедший в коридор, заперший за собой дверь, спустившийся на улицу, увидевший кокетливо брошенный в сторону взгляд девушки, которой улыбнулся прохожий, которому сказали: “Доброе утро”, приветливо подал чашку кофе и сказал: “С уважением, ваш заказ” пожилому мужчине, проснулся утром, умылся, оделся, позавтракал, зашнуровал ботинки, вышел в коридор, запер за собой дверь, спустился на улицу, услышал: “С уважением, ваш заказ” от официанта, заметившего кокетливо брошенный в сторону взгляд девушки, которой улыбнулся прохожий, которому сказали: “Доброе утро”, сделал глоток самого вкусного в его жизни кофе и прошептал: “Возвращайся, жизнь все еще прекрасна” ангелу, которым теперь является его горячо любимая, умершая год назад, жена, проснувшаяся утром, улыбнувшаяся, одевшаяся, полюбовавшаяся белоснежными облаками, расправившая крылья, спустившаяся с небес на землю, севшая за столик кафе, прямо напротив своего милого мужа и теперь точно уверенная в том, что, пусть вернуться и нельзя, однако, жизнь действительно все еще достаточно прекрасна для ее старика.
Точно также, как, другим, но все тем же самым утром, ты, он, она, я, идя по одной из любых улиц любого района любого города любой страны одной единственной планеты,– голодные с самого утра, а точнее, уже практически неделю, встретим бредущую навстречу собаку, которая посмотрит нам в глаза своими голодными, золотыми, печальными и одинокими глазами и прижмется к нашим ногам, так нежно, ласково, умоляюще, преданно и доверчиво, как никогда и никто ни к одному из нас не прижимался, и мы, безвольно и побежденно, будем стоять, смотреть на эту собаку и гладить ее; точно также губы наши будут шептать слова успокоения и благодарности этой самой собаке. И словами этими будут: “Я здесь”.
Но, меня нет. Меня нет, а ты был, помнишь?
Ты помнишь,как когда-то мы с тобой играли? Вернее, это ты играл, а я покатывалась со смеху, крича: “Еще, еще, еще!”, и конечно же, завидовала тебе. Просто потому что нам для игры всегда нужен был кто-то, пусть даже кто-то совсем посторонний, неуклюжий и совершеннейше дикий. А ты самозабвенно играл сам с собой, смеясь от удовольствия, наслаждаясь собственной грацией, поддакивая себе, подбадривая себя.
Я завидовала твоему умению восхищаться собой – когда ты был прославленным королем; твоему умению наказывать себя – раба или провинившегося слугу.
Мы тоже были детьми. Но мы взрослели, менялись. А ты оставался собой, смешным, игривым, или даже угрюмым, но ребенком, совершенно не взрослея, не меняясь, ругаясь на нас всех – за то, что мы взрослели.
Ты оставался ребенком даже тогда, когда, по мере насыщения нашей жизни заботами взрослых людей, мы, один за другим, уходили. От тебя уходили.
И ты все чаще оставался наедине с собой, в холодной комнате, наполненной множеством старых картонок, разбросанных совершенно везде, в каждом углу, во всех, даже самых нелепейших, местах, и, чтобы их все собрать и достроить наконец свой карточный домик, достигавший уже невероятных размеров, тебе приходилось часами рыться в старых, пыльных вещах. И там, в этих грудах прошедшего времени, ты конечно же находил что-то, что непременно, не откладывая, нужно было достать, изучить, разобрать, прочесть. И это конечно же требовало еще времени.