К. Цетник
Дом кукол
ПОСВЯЩЕНИЕ:
Нике, без помощи которой
эта книга не была бы написана.
Работу над переводом посвящаю вам,
мои дорогие дети — Таня и Боря
ГЛАВА ПЕРВАЯ
— Даниэла, — шепнул он, — почему ты не зашла вчера к нам съесть чего-нибудь горячего? Мы ждали тебя.
Голос раздался за ее спиной, и она догадалась, что сзади стоит Вевке. Никто не произносит «эл» в ее имени с таким резким литовским выговором и одновременно с такой отцовской мягкостью. Она, не поворачиваясь и продолжая распарывать шов клетчатых брюк, ответила скороговоркой:
— Спасибо, я была не голодна.
— Мы не обеднеем, — продолжал он шептать, — где приготовлено на семь, хватит и на восьмого. Тебе не следует отказываться.
Шульце стоял на своем возвышении в тряпичном зале, держа в руке палку заостренным концом вверх, как прусский офицер — свою обнаженную саблю во время торжественного церемониала. Вевке быстро нагнулся и, собрав куски распоротой ткани, направился в зал закройщиков, чтобы сложить свою ношу на высоком столе. Женщины внимательно следили за ним.
Случается, что эта гора поношенной одежды, сложенная в середине тряпичного зала, вызывает внезапный и жуткий страх. Женщины впадают в состояние полной немоты, а руки их продолжают двигаться, словно принося жертву какому-то кровавому богу.
Наверху, над тряпичным залом, находится пошивочный цех, где непрерывно стучат сотни швейных машин. Их педали ходят ходуном, ударяясь об пол с такой силой, что внизу, в зале тряпок, этот стук воспринимается, как непрерывный и приглушенный гул. Люди давно свыклись с ним, как привыкают рыбаки, живущие у моря, к шуму волн.
Даниэла вытаскивает из кучи платье. Легче всего распарывать мужские дождевики: по бокам плащей идет длинный шов, и нож скользит по нему без помех. Тут есть время подумать, поскольку работа не требует особенного внимания и напряжения. Карманы не накладные — нет опасения, что сапожный нож для распорки может, упаси боже, надрезать ткань. Вся беда в том, что не позволяют выбирать из кучи. Каждый обязан брать то, что лежит перед ним. Это, в конечном счете, как кому повезет. Тут все в везении, в судьбе. Некоторые находят ведь иногда золотую монету, запрятанную в воротнике детского пальто.
Никто не знает, откуда привозят каждый день такое количество одежды. Все боятся спросить себя, где люди, что носили эту одежду, куда они делись, раздетые и голые люди? Все знают, что в окрестностях Бреслау находится грандиозный лагерь, где вся одежда подвергается тщательнейшему осмотру в поисках спрятанных в швах и складках ценностей.
Хорошую и новую одежду отправляют в Германию, потрепанная продается сапожной, организованной в гетто. Здесь она распарывается, из нее выкраивают верха для сандалий, закупаемых гестапо десятками тысяч для целей, известных только ему.
Если бы Даниэла выбрала из кучи плащ, приглянувшийся ей, никто из женщин, работающих на распорке, не посмел бы сказать ей об этом. Все знают, что эта девушка с золотистыми волосами как-то связана с Вевке, техническим руководителем мастерской. Но Даниэла не может позволить себе такое. Протяни она только руку, чтобы вытащить более легкую для распорки одежду, тут же стали бы смотреть на нее во все глаза; глазели бы и молчали. Ненавидит она взгляды этих женщин. Целыми днями следят они друг за другом — не нашла ли соседка в распарываемой одежде клад, искусно запрятанный в швах. Глаза напряжены, сердце стучит.
Все знают, что одежда прошла тщательную проверку в лагере Бреслау, а все же глазам нет покоя, и они блуждают, а вдруг мелькнет золотая монета, и кто-нибудь спрячет ее; а может удастся увидеть, как чьи-то проворные руки вытягивают американскую «лапшу»[1] из заметанной петли пальто. В конце концов, контролеры в Бреслау тоже люди, не ангелы — могли и не доглядеть.
Справа тянется помещение закройщиков, слева — сапожников. Руководители работ и бригадиры спешат, бегают, суетятся. Работа так и горит. Адам Шульце, главный немецкий наблюдатель, медленно расхаживает по комнатам. Вевке в это время ходит от одного сапожника к другому, подавая якобы материал для работы. Он знает, около кого задержаться, чтобы спасти ботинок, тачаемый евреем, ставшим сапожником только вчера. Испортит ботинок — его тут же пошлют в Освенцим. Такой случай Шульце квалифицирует как «сознательный саботаж».
Странный человек этот Вевке, размышляет Даниэла. У него счет еще ведется на «семь». «Приготовленная для семерых пища хватит и на восьмого…» С тех пор, как случилось несчастье с Тедеком, она не может показаться в его комнатушке. И никогда она не войдет туда. В принципе, Вевке должен был ненавидеть ее. Вся его семья должна ее ненавидеть. Тедек был любимцем, все они гордились им. Но разве она виновата, что Тедек вышел из гетто. Все говорят, что ради нее. Но ведь не раз бывало, что Тедек выходил из гетто и перебирался на арийскую сторону. Фарбер всегда оказывал ему помощь в его нелегальных командировках. Много раз он пробирался на арийскую сторону — и всегда удачно, без провалов. Мозг Тедека был поглощен одним: как добраться до словацкой границы через Бескидские леса? Будто не было других забот. У Тедека был разработан план — оттуда добраться до Палестины. План, разработанный до мелочей. И должно же было случиться так, что как только он шагнул за ворота гетто, его поймали. Если бы не она, возможно, Тедек не стал бы думать над подобным планом, планом, который не сулил ничего хорошего. Тедек был влюблен в нее. Все это знали, кроме нее. Она старалась не давать ему повода к подобному изъявлению чувств. Она как могла противилась его плану, потому что чувствовала, что он это делает ради ее спасения. Как же она теперь покажется перед его семьей? Пока еще не известно, куда его направили, то ли в Освенцим, то ли в другой лагерь. Но какая, в сущности, разница? Во всех этих лагерях люди исчезают, как в морской пучине.