Феля мечется по двору, от одних ворот к другим, ищет возможность завязать разговор с кем-нибудь из дружинников, охраняющих закрытые выходы. Они все ее давние знакомые, но сейчас не узнают ее: им строго-настрого запрещено с кем-либо говорить. Разве она не видит, что сам Моник на сей раз дирижирует «акцией»? Он сам составил список еще вчера, собственноручно. Может, потом, в «Дулаге», когда немцы закончат свои подсчеты и окажутся лишние «головы», Феля будет первой, которая выйдет отсюда. Но сейчас нет никаких шансов. Список в руках у Моника.
Двор все наполняется. Кто может сказать, будут ли иметь какую-нибудь силу специальные карточки. Они есть почти у всех. Если бы таких карточек не было, они просто не имели бы права ночевать в своих квартирах.
Даниэлу, которая, казалось, после потери Гарри стала ко всему равнодушной, теперь охватил леденящий душу ужас. Рано утром она будет отправлена в лагерь с ближайшим транспортом. Все, что представлялось раньше таким постылым; сапожная, гора одежды, поломанная кровать в «точке» — теперь стало близким и дорогим.
Вевке, наверное, уже появился в «точке» и ходит там среди опустевших кроватей. Что он может сейчас сделать? Появиться на улице во время комендантского часа ему нельзя. Может быть, рано утром ему удастся похлопотать за нее? Но кто знает, поможет ли ему бог в этих его хлопотах?
Девушек построили в ряды. По шесть в каждом. Электрички ждут на главной улице арийского квартала, чтобы отвезти их в «Дулаг», в то место, откуда, как правило, уже не возвращаются.
Оставшиеся в гетто люди прижались к окнам. Там, по улице, ведут в этап их сестер и дочерей.
Трамваи готовы к движению. Водители-поляки абсолютно равнодушны к происходящему. Лица их тупы и непроницаемы. Они, видимо, недовольны только тем, что их заставляют водить трамваи так далеко за полночь. Возможно, они удивлены, что маленькое пространство гетто вмещает в себя столько людей: дни и ночи они беспрерывно возят оттуда транспорты, а гетто — как неиссякаемый источник.
Вагоны заполнены девушками до отказа. Они стоят на скамейках, на полу, прижатые друг к другу. Невозможно даже протянуть руку. Свисающие с потолков ремни раскачиваются в разные стороны. Через несколько станций на открытые неохраняемые площадки вагонов прыгают рабочие, возвращающиеся из ночной смены портновских мастерских немца Драйзера. Их охватывает страх — «акция» на девушек!..
Возможно, что некоторые уже не найдут дома своих сестер, и потому страх подсказывает им — не торопиться, оттянуть приближающуюся минуту несчастья. Запертые в вагонах, в духоте, девушки мелькают перед ними, как бы слившиеся в одно лицо.
У двери одного из вагонов стоит «Тринадцатый» — еврейский дружинник, уроженец Гамбурга. «Тринадцатый!» Этот номер вытеснен на его бело-голубом шлеме. Он считается самым родовитым среди дружинников «юденрата» и у него есть заступники даже в гестапо. Все знают: если «Тринадцатому» дан приказ доставить «голову», то от него не уйти. Прическу он носит точно такую же, как немцы; одет в кожаную куртку коричневого цвета и высокие офицерские сапоги. Лицо у него всегда красное, припухшее, глаза влажные с поволокой, помутневшие от постоянного пьянства. Если кому-нибудь удается улизнуть от гестапо, «юденрат» поручает найти смертника именно ему. Если «Тринадцатый» здесь, значит, для гестапо этот транспорт особенно важен. Он стоит, покачиваясь, и пытается обнять какую-то девушку, прижимаясь к ней всем телом. Но девушке из-за тесноты даже не удается отвернуться от него. А «Тринадцатый» смотрит ей прямо в испуганные глаза и, обращаясь к ней на чистом немецком языке, без акцента, говорит: «Если бы ты знала, куда тебя сейчас везут, ты бы не стала отворачиваться от меня».
Его лицо беспробудного пьяницы улыбается. Он притягивает ее к себе силой и втолковывает ей:
— Немецкие солдаты тебя научат, как отворачиваться от мужских объятий, кошечка моя…
Даниэла пряталась за давящими ее спинами, и в голове ее беспрерывно стучало: «Немецкие солдаты научат тебя!.. Немецкие солдаты научат тебя!..»
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Когда Гарри был переведен из лагеря Сакроу в трудовой лагерь Нидервальден, он почему-то числился санитаром.
«Комната для больных», которая была его пристанищем и спасением, походила скорее на комнату игрушек для сумасшедшего. Эта комната, размером четыре на четыре метра, появилась как дань капризу начальника лагеря, которому непременно хотелось похвалиться как перед своими коллегами из ближайших лагерей. Единственная кровать там — была детская. Туда же поставили застекленную тумбочку, и на каждой из трех ее полочек было выставлено множество маленьких бутылочек и флаконов. Начальник лагеря получал большое удовольствие от вида множества бутылок с наклейками и надписями по-латыни.