«Что плохого в этом, санитар? Если я не возьму их одежду, их повезут одетыми…»
У входа в барак стояла скамья Шпица для порки. Около скамьи стоял Иче-Меир, сзади него — его сын. Шпиц вглядывается в жертву — пятидесятилетнего, рыжего Иче-Меира, зажав свою палку, как человек, получающий удовольствие от своей работы.
Шпиц орет:
— Занвил Люблинер!.. Быстро, сюда! Скорее! Двадцать раз тебе в задницу!
Шпиц молодой парень, лет двадцати, низкого роста, уроженец Германии. Его сестра работала в бюро «Особого отдела», где-то в центре, из-за чего Шпиц и считался «привилегированным». Она, наверное, постаралась за него. В лагере его назначили «еврейским старшиной». В сущности, никто не знал наверняка, родился ли он в самом деле в Германии или же выходец из Галиции. Он хвалился, что послан сюда из «старого Райха». Он говорил, как настоящий эсэсовец. Нос у него длинный, с горбинкой, серповидный, это придает его лицу хищное выражение.
Рыжий Иче-Меир стоял наготове. Шпиц поглядел на него, но тот не поднял опущенных глаз. Им обоим было ясно, что после «двадцати в зад» наказанного отнесут в мертвецкую. Голова Иче-Меира побрита. Заметна лишь пульсация крови на висках. Из его тощей шеи выпирал жалкий кадык. Сзади стоял его сын, раскачиваясь, как на молитве, не переставая щипать свои костлявые руки.
Занвил Люблинер вышел из рядов. Он наткнулся взглядом на Гарри, опустил голову от стыда и продолжал двигаться к скамье. Гарри почувствовал, как в нем стынет кровь. Он подбежал к скамье, у него вырвался крик:
— Нет! Занвил хороший рабочий! Мне нужно сейчас перевязать ему раны. Не разрешу, чтобы его убили!
Шпиц опустил ногу на землю, второй рукой ухватился за палку и потащил ее, как вытаскивают саблю из ножен. Он принял воинственную позу:
— Занвил! Ну, быстро ложись на скамейку! — приказал Шпиц.
— Нет! Я говорю, нет! — крикнул Гарри с силой. Он встал между Занвилом и скамейкой. Кровь у него словно закипела в жилах, мускулы напряглись. Теперь он был готов на все.
— Нет! Я говорю нет!..
— Санитар! Не вмешивайся! — предупредил его Шпиц. Он ткнул ему в лицо записку. — Вот предписание «Кота»! Кто за это отвечает? Ты или я? — провизжал Шпиц.
— Иди к начальнику лагеря! Подай на меня жалобу! Я принимаю на себя вину! Ты слышишь?! Я беру на себя вину!!
— Я получил приказ и выполню его. Иди ты сам к начальнику и жалуйся. Пойди и скажи, что я убиваю хорошего рабочего. Но берегись, санитар! В твоем носу слишком уже копошатся блохи…
— Не стоит, Прелешник. Не стоит… — сказал ему в спину Занвил. — Не стоит, Гарри.
— Ложись, рыжая падаль!.. — повернулся Шпиц к старику Иче-Меиру. В нем кипела злость. Было ясно, этот еврей обречен, он не встанет живой со скамьи. Гарри чувствовал, что своими руками он поддал жару Шпицу.
В ту же минуту сын Иче-Меира, стоявший за спиной отца, ринулся к скамье, бросился на нее и стал кончать:
— Еврейский старшина, пожалей, пожалуйста! Сжалься! Бей меня вместо отца. Дорогой старшина!.. Сладкий еврейский старшина!.. Пожалей, пожалуйста, бей меня!
Рыжий Иче-Меир, стоявший до сих пор, как окаменелый, внезапно проснулся. Он прыгнул к скамейке, схватил сына за горло, как бы желая задушить его.
— Уйди отсюда, Пини! Вон отсюда! Беги вон!
Из глаз у него брызнули искры, на шее набухла жила, вот-вот она прорвется.
— Вон отсюда, Пини! Пини, уйди!..
Гарри вдруг о чем-то вспомнил. Он подошел к старшине и шепнул емуна ухо:
— Шпиц, у меня в больничной комнате есть «Р-6».
— Раз так, что же ты молчал до сих пор? Блядский выродок! Вернитесь на нары!.. Мои счеты я сведу с вами в другой раз! — крикнул он на обоих евреев, подлежавших порке.
«Р-6» — это особая немецкая сигара, деликатес, курят их только «райхсдойчен». Попали они к Гарри странным образом.
В один из дней, когда Гарри сидел у себя в больничной комнате, он услышал, как раскрылась дверь кухни, и кто-то прорвался в полутемный барак, направляясь прямо в больничную комнату. Гарри хотел быстро укрыться в одной из конур на нарах, как он это обычно делал, когда сюда доносились пьяные голоса немцев во время их гулянок, но на этот раз опоздал. В дверях больничной комнаты Гарри увидел лохматую голову немки-блондинки, которую он раньше заметил через зарешеченное окно. Она была пьяна и наполовину раздета. Она посмотрела на него в каком-то экстазе, потом упала к его ногам, обняла их голыми руками и завыла:
— О, святой! Иди со мной…
Ворвался, начальник лагеря, поднял ее с пола и увел. Она кричала на весь барак, пытаясь вырваться из его рук: