Время от времени кто-нибудь из них подольет масла в огонь, лишь бы поддеть разгорячившихся защитников, и спор вспыхнет пуще прежнего. Скажет, например, он — обычный трус. Страшится того, что имеет. И он вовсе не создан для богатства. Скукожился и понурился, не дает ему трусость зацапать миллионы и жить как царь царей, там, где ему на белом свете понравится. Тут месяц, там год, там пять недель, здесь три дня. Когда захочется, прохлаждаться в сосновом бору, а как перехочется, лежать на горячем песочке, чтобы ублажали его загорелые мадьярки. Посреди зимы поехать на солнечный морской берег и бродить там голым до пояса, а когда солнце голову напечет, отправиться в Сибирь, если пожелает как следует охладиться. Все за ним бегают, просят остаться подольше. Пирожные он заказывает из пештского «Жербо», со сливочным кремом и орехами, рыбу из Исландии, да без косточек, торты из венского «Захера», вино только из Франции, но исключительно старое, выдержанное, то, самое лучшее. Все это возят за ним в специальном самолете, куда бы он ни направился. По прибытии на место все его уже ждет, накрытое и готовое. Вот так надо, а не как он. Прозябает тут с нами. Прилепился к дедовой крыше, как мох, живет в этой домине, словно в монастыре. Сидит на золоте, но по нему совсем не видно. Богатей, а денег нет. Так как эти мудрствования слышались довольно часто, то яростный отпор тех, кто, напротив, восхвалял его постоянство в том, чтобы ни флакончика не продать, покуда жив, как будто только ждал, чтобы разгореться.
Как продаст, зачем продаст, водопадом низвергались словеса. Где ему будет лучше, чем здесь? Словно он и тут не живет по-царски. Ездит, куда хочет, а если ехать лень, то сюда к нему приезжают, да еще и какие господа, сплошь одни иностранцы. Словно ему негде их принять, тоже мне. Все, кого ни возьми, его уважают и ценят. Какие торты и пирожные, ты что, думаешь, ему этого тут не хватает. Скажи мне, где вино лучше, чем этот их бермет. Сами знаете, из Токая приезжали к его деду Теодору вызнать рецепт. Не дал, как Бог свят, не дал. А зачем ему деньги, слушай, будто он не знает, что деньги — обман. Что сегодня деньги? Прах, пустое. Сегодня талер, завтра бумага. Деньгами командует дождь. Если прольется достаточно, чтобы взошли посевы, то они и имеют ценность, а если засуха, то ничего. Когда есть вода, то родится: здесь пшеница, в Бразилии кофе, в Ташкенте яблоки, в Китае рис, на Урале папоротник, в Техасе хлопок, в Африке арахис, в Мексике бобы, в Болгарии перец, в Калифорнии апельсины… Иногда страны перепутываются, и тогда спорщики грызутся между собой, где что родится, а разговор естественно сворачивает в другую сторону. Потом опять как-то вывернется и опять повернет на деньги и дождь. Если ударит сушь и продержится долго, все полетит к чертовой матери. И денежка завянет, и не будет стоить ни гроша. Э, видишь ли, его это нисколько не касается. Что дождь, что солнце, все едино. Может и уродиться, пожалуйста, но вовсе не должно. Его не заботит. На вещицы, которыми он забил дом от подвала до чердака, в любом случае, цена с каждым днем только растет, так как они становятся старше, а платят как раз за старость. Вечером одна цена, утром другая, больше. Он это знает гораздо лучше, чем мы. Его имущество приумножается само по себе. У него, брат, ума хватит на целую страну таких, как мы. И с этим опять все единодушно соглашаются. Впрочем, далеко не все и всегда городские дискуссии по поводу коллекции протекали гладко, мирно и без жарких споров. Случались и яростные перебранки. Направо и налево летели грубые ругательства. Слышались призывы заткнуться, обвинения во лжи, угрозы, да и более серьезные оскорбления. Не раз доходило почти до драки, но стычки практически всегда тут же прекращались, неожиданно, как и вспыхивали. Люди внезапно мирятся, как будто ими дирижирует кто-то со стороны, разговор замедляется, а вихрь утихает, так что скандалы походили скорее на своего рода спортивные состязания, чем на жестокие, кровавые свары, которые, впрочем, здесь тоже были не редкость, но по другим поводам.