То же самое, но чуть-чуть по-другому: говорят, одна мощная фирма, известная всему миру изготовлением самых дорогих и лучших духов, пригласила Геду в качестве эксперта, и его разрешение требовалось для выпуска каждого аромата, а за это ему, ей-богу, платили баснословные деньги. Желая, в сущности, уничтожить конкурирующий завод, который начал их обгонять на рынке, принесли Геде на оценку кучу новых композиций, как бы своих, а на самом деле чужих. Господин Волни их изучил и установил, что все это отбросы, негодные к употреблению, а все из-за огромного количества убийственных ядов в составе. Едва услышав это известие, они тут же раззвонили о результатах экспертизы по всему миру и тем самым просто стерли с лица земли конкурирующую фирму. Эти вторые, потерпев чудовищные убытки, подготовили ловушку, опять же в виде прекрасных флаконов, наполненных змеиным ядом (здесь у рассказчиков не хватало фантазии, да они, похоже, особо и не старались, ведь им этот вариант вполне нравился), и конец уже известен, нюхал, нюхал и нанюхал смертельную дозу.
Скорее всего, эти истории были выдуманы исключительно в целях защиты Гедеона от банального инфаркта. Горожане считали, что смерть их знаменитого соседа должна иметь более возвышенную природу, какое-то зерно тайны, некую загадку. Этими сказками они готовили его к превращению в легенду, где ему, по их полному убеждению, было обеспечено место.
Эти россказни, разумеется, не доходили до безутешных наследниц. Убитые горем, они свои, и без того скромные, дружеские связи в городе свели к самому минимуму.
Их главной и важнейшей связью с миром был Геда, без него свет им был не мил. Они старались аккуратно отвечать на все многочисленные письма с соболезнованиями, так как знали, насколько он в этом вопросе был строг. За исключением нескольких ближайших друзей, среди которых был и Летич, едва ли они вообще с кем-нибудь разговаривали о горе, неожиданно поселившемся в их доме. Соседи были слишком хорошо воспитаны, чтобы в их присутствии вести пустопорожние беседы о причинах Гединого упокоения. Жизнь потихоньку продолжала идти своим чередом, хотя ей и не слишком радовались. Семейный адвокат взял на себя заботу об устройстве дел и необходимых выплат, о счетах и других юридических моментах в связи с коллекцией, наследством и наследственными правами. Все было устроено легко и просто, хотя и не было никакого завещания.
Вскоре Гедину волшебную коллекцию, в которую он вложил всю жизнь, так же как и весь дом, вместе с тремя женщинами в нем, окутала печальная тишина.
Госпожа Эмилия больше не могла давать уроки, и домашнее музицирование почти полностью прекратилось. Ольга занималась этим исключительно в школе, теперь уже без особого желания, ожидая, едва дождавшись того момента, когда ее в этом заменит дочь. Мила учила то, что было необходимо, но без особого воодушевления. Визиты Йоханессы вскоре свели на два раза в неделю, потом один, а теперь она приходит раз в месяц или по договоренности, только чтобы стереть с коллекции пыль.
Туда практически никого не пускали, а если кому и разрешалось бросить на нее взгляд, то обе женщины сопровождали гостя и следили за ним, как два взъерошенных ястреба. Они тщательно запирались. На верхний, затем на нижний замок, а ночью на ворота навешивали косой железный засов. Парень Милы, Боривое, часто оставался ночевать, но, несмотря на это, в доме Волни жили печально, тихо, подавленно и безрадостно.
Весть о том, что готовится продажа Гединой коллекции, в городе восприняли, как его вторую смерть, в сущности, именно так к этому относилась и его мать. Люди даже представить себе не могли свой городок без этой драгоценной жемчужины. Остальные достопримечательности города, какими бы важными и знаменитыми они ни были, по их мнению, не являлись полноценными без этой коллекции, бросавшей на все величественный отсвет большого мира. Многие даже не осознавали, что на самом деле никогда ее не видели собственными глазами, но столько знали о ней, хотя понятия не имели ни как, ни откуда. Горожан охватила какая-то тоска, когда стало точно известно, что это богатство навсегда исчезнет из их окружения, как будто перед ними внезапно открылась картина всеобщей, да и их собственной бренности.