Выгнала их, мы стоим. Не знам, то ли говорить, то ли нет. «Чё вы стоите? Принесли чекушку вина да десяток яиц? Вылаживайте давайте». Видно, уж знат, чё человек принес. Ну, Нина выставила ей чекушку, выложила яйца. «Не бойтесь меня. Чё вы боитесь?» Видит, што мы обробели.
А сама она вроде как кака-то нацменка. Лицо белое. Волоса белые. «Счас, посидите». Мы с Ниной сели. Сидим, не здышим. Стала она среди полу, выняла из головы шпильки, волоса свои распустила. Как стряхнет всеми костями! Все косточки до единой трещат. Она начала кричать. Вот перебират города. Перебирала, перебирала да и говорит: «Здравствуйте, Захар Степанович. Вы живые…» Дядю Захара увидела. Папкиного-то брата. Мы с Ниной вовсе обмерли, сидим. Мы дядю-то Захара вовсе уж и не поминали. «Это што, брат Петра Степановича? Вы его не считаете живым, а он ведь живой. Живой, живой он. Живой, здоровой…» Ой! Мы с Ниной… Из ума нам нейдет. Ну как она могла знать?
Давай дальше, значит. Дальше все перебирала, перебирала. Кто пришел, кто не пришел — наших-то вот, кто ушел на войну-то. Мне и говорит: «Ты ведь собиралась приходить ворожить-то. Чё не пришла? Муж вернулся домой, дак и не пришла? Боялась все, а чё меня бояться, я нечо не сделаю».
И начала опять дальше кричать. Дальше кричит: «А, город Севастополь…» Начала чё-то. И с ей сразу стало плохо. Плохо с ей стало. Она начала говорить: «Да, погиб Петро Степанович. От осколка бомбы. В два часа дня с душой расстался на операционном столе». Все рассказала, и с ей сразу плохо стало. Она полежала. «Не бойтесь меня. Это мне тяжело, если мертвой человек».
Ну вот. К ей шибко много народу-то ходило.
Потом от дяди-то Пети все документы пришли, всё. Тета-то Шура писала туда, ей подтвердили, «похоронку»-то.
Наша мама тоже не верила извещеньям-то. До самой смерти ждала Василья со Степаном. Все думала, што может придут домой.
По раненью отцу сперва-то на шесть месяцев давали отсрочку. Потом еще два раза на шесть месяцев. Потом пошел в военкомат-от. Спрашивают: «Будешь здесь в трудармии служить?» Он говорит: «Куда пошлете». Чё, там ведь не будешь рядиться-то. «Куда пошлете, туда и пойду».
А тут надо было вахтеров на военной завод. Вот он тут и стал робить. Бесплатно. В трудармии дак. Без копейки денег. Вот только давали карточку — пятьсот грамм хлеба в день. Как служащий, дак только пятьсот грамм. Ну, только то, што оне отоваривались от Москвы. Отоваривались хорошо, снабженье было московское.
Мои карточки когда возьмет, отоварит. Я чулки вязала, надомницей робила, дак у меня тоже была карточка пятьсот грамм. Да на Лидию триста грамм давали. Мы на троих-то кило триста и получали. А там чё… Хлеб-от сырой-рассырой. Вот столь получишь, кило-то триста. Хоть как дели. Ну, там-то давали еще сахару да крупы. На месяц дадут полкило песку да полкило пшена, то манки. Ешь не тужи…
Это ведь забота была, питанье-то. Только про это все и разговаривали. А тут еще жулье-то. Воровали…
Вот как раз перед тем как тебе родиться, в конце-то сентября, отец поехал в деревню. «Хоть увезти Лидию к баушке Опросинье». Баушка-то в деревне жила. У ей там корова. Полегче было жить-то.
А сорок-то третей год голодной был. Картошка вся изгнила. Мы только пятнадцать ведер накопали доброй картошки-то. Тут вся изгнила, дождливой год-от был шибко. Он говорит: «Свезу ее, она хоть там поживет. У баушки молоко да всё. И нам тут полегче, хоть еще одна карточка».
Повез ее в деревню-то. А это, значит, ехать до Баженовой, да там пешком десять километров, до Некрасовой-то. Чё, тогда ведь с ходьбой-то не считались, ходили. Ну, он и поехал на два дня.
Я осталась, картошку в огороде копаю. Картошка гнилая. Я испекла из ее лепешек-то, поела, у меня изжога. Я покопала еще картошку-то. А время-то было уж второй час. Магазин-от был на перерыв закрыт. Я еще посмотрела: чё-то много народу у магазина. Очередь за чем-то. Ну, я закрыла сенки на висячей замок, гирькой-то, да пошла к маме на Первой Номер. «Пойду, хоть молока принесу. Хоть с молоком поем эте гнилы лепешки-то».
Прихожу туда. Мама меня посадила за стол: «Садись, ешь». А я чё-то пришла, места себе не найду. «Да нет, я не буду ись, домой унесу». — «Ну, ты здесь поешь и домой унесешь». Я посидела немного, да чё-то не сидится. Домой надо. «Сиди, чё ты». — «Да нет, я домой пойду».
Домой пришла, открываю замок-от. Да што за такое? Пооткрывала, пооткрывала — не могу открыть. Пошла в огород. Где, думаю, у его ломики, ломиком хоть вытянуть пробой-то. В огород-от вышла, посмотрела на окошко — ой, стекло-то выставлено. Стекло выставлено, садинки[10] на улице стоят. Ой, я заревела.