День близится к вечеру. На воде появляются тени. Я быстрее гребу веслами и приближаюсь к знакомым местам.
Вот он, памятный до песчинки берег. Сосна с разбитой вершиной. Спускающаяся к воде поляна. Ручей, в котором мы ставили когда-то лодку.
Уже не пять, а больше лет я не был в этих местах. Если разобраться, за все время надо было найти несколько дней. Что же держало, что же не пускало меня сюда — в единственное место, куда стремится моя душа?
Я пристаю к берегу, вытаскиваю лодку и в смущении стою на песке. Никто не бежит по поляне сверху, никто не рад моему приезду. В старом доме нет признаков жизни, и нигде не видно ни одного человека.
Вот рядом с домом высокий холм, с которого далеко открывается весь окрестный мир. Здесь прежде я провел немало часов, глядя сверху на озеро.
Я долго стою на песке, хожу по знакомой поляне, поднимаюсь на этот холм. Что-то удерживает меня. Никак не решиться войти в старый бревенчатый дом.
Теперь, после больших городов, я снова живу на озере. Озеро уже другое, и сам я другой. Но все чаще, как сегодня, вспоминаются знакомые места. Все чудится — кто-то машет мне оттуда рукой. Все кажется — кто-то ждет меня в этом доме над озером…
ДОЧЬ ЛЕСНИКА
В то лето я жил в палатке на острове, на пустынном берегу возле леса. Два раза в день, утром и вечером, мимо палатки проходил теплоход с туристами. Издалека, из-за поворота, задолго до появления теплохода с него доносилась мелодия. Певица грустила о тишине, о лете, о прошедшей молодости. Теплоход тарахтел мимо, уходил в другой конец плеса, а над озером долго оставалась звучать музыка.
Где-то на острове была деревня. Мне предстояло идти туда в магазин за хлебом, но я все тянул, не шел, наслаждался своим бездельем и одиночеством.
На песке у воды горел костер, были устроены стол и лавка из жердей, лежало мокрое бревно, на котором я чистил рыбу. Однажды я сидел у костра, помешивал угли и кипятил чай.
— А здесь, на острове, нельзя охотиться…
На тропинке, идущей вдоль берега, стояла девчонка в распахнутом ватнике и коротеньком платьице. За плечом у нее висело ружье. Она уверенно держалась за брезентовый ремень и смотрела на меня так, словно была хозяйкой этого острова.
— Я и не охочусь. У меня ружья нет, — не вставая, но с любопытством глядя на нее, сказал я.
— А это что? — она наклонилась и подняла из травы стреляную гильзу.
Действительно, кто-то, живший тут до меня, видимо, стрелял уток. Я пожал плечами и, не обращая внимания на ее слова, отвернулся, стал смотреть на костер. Мне даже нравилось, что она принимала меня за браконьера.
Девчонка положила гильзу в карман, сняла ружье и на всякий случай взвела курки.
— Собираешься в меня стрелять?
— Там посмотрим, — пообещала она.
Скорей всего, ружье было не заряжено, но два черных круглых дула двенадцатого калибра тем не менее выглядели не очень приветливо.
— Интересно, кто из нас браконьер? — не шевелясь, сказал я. — По возрасту ты вообще не имеешь права носить ружье.
— Ха, по возрасту, — она усмехнулась. — Меня тут все знают. У меня отец лесником на острове. Я ему помогаю…
Не выпуская ружья, она обошла вокруг палатки, заглянула внутрь, посмотрела на деревья поблизости и, не найдя ни дичи, ни патронов, ни других признаков моего браконьерства, с сожалением остановилась в стороне.
— Будет стрельба — узнаем. В деревне все слышно.
— Учту, — усмехнулся я. — Хочешь чаю?
Она покачала головой и продолжала держать ружье.
— Ну как хочешь…
Я налил кружку, принялся молча прихлебывать кипяток. Она поколебалась и села на пенек. Кажется, у нее было еще какое-то дело.
— Что вы тут едите? — помолчав и поглядев на мой завтрак, с сожалением сказала она. — Один чай. Может, вам рыбы надо?
— Спасибо. На уху я как-нибудь наловлю. Вон у меня лодка.
Она встала и пошла к незамеченной ею лодке — видимо, посмотреть, нет ли там ружья. В лодке лежали только спиннинг и удочка.