– Скажи, да? По-моему, именно такое отец называет «буколической идиллией». Он считает, что современному человеку следует вернуться к природе, подальше от нездоровья и порочности общества.
– Я понятия не имела, о чем он говорит, но села, выпрямилась и постаралась сделать вид, что понимаю. Он полагает, что я – вроде символа этого современного недуга, – сказал Фрэнк со странной улыбкой. – И, возможно, он прав. В конце концов, он именно поэтому купил Старую Усадьбу. Поэтому ему тут нравится, вдали от цивилизации. – Голос его звучал насмешливо и дразняще, но глаза были печальны. – Он стремится к настоящей Англии. Никаких иностранцев, никакого упадка. – Казалось, он снова меня заметил. – И, если бы мы сюда не приехали, я бы никогда с тобой не встретился. Благодаря таким, как ты, милая Рози, мир кажется хорошим – это все твоя неиспорченная прелесть. Ты сама не понимаешь, насколько ты особенная.
От его слов у меня звенело в голове. Как могло что-то быть хорошо благодаря мне – мне, подумать только! Но он смотрел на меня с такой горячей мягкой нежностью, что я в ней таяла.
– Красота, правда? – продолжал он, поглаживая блестящее дерево штурвала.
Я представила, что его руки ласкают меня так же, как он прикасался к штурвалу, и, хотя больше он ничего не сказал, глаза его оставались прикованы к моим, пока я не почувствовала, как запылала моя кожа, и не была вынуждена опустить взгляд. К счастью, в это время показалась лодка, полная болтавших молодых людей и девушек. Они курили, смеялись, мужчины были в черных купальных костюмах, а девушки – в ярких, как у Хильди. Когда мы проплывали мимо, они замахали нам снизу, и, стоило мне помахать в ответ, один из молодых людей с шумным всплеском нырнул в воду. Когда он вынырнул на поверхность, его зачесанные назад волосы облепили голову, а с его загорелой кожи капала вода, как у водяного бога.
– Ого, – сказала Хильди, которая, как мне казалось, заснула, пока загорала. – Фрэнк, нам надо бы найти местечко, чтобы искупаться, как думаешь?
Фрэнклин согласился, и вскоре мы добрались до уединенного места на реке, где компанию нам составляла только ветряная мельница. Мы с Хильди спрыгнули с катера и поплыли в прохладной полной тростника воде, а Фрэнклин отказался, сказав, что не захватил костюм; он сидел и курил, наблюдая за нами с борта. Над зарослями тростника порхали голубые стрекозы, на зеленой, как огурец, воде плясало солнце, и это напомнило мне, как назывался катер:
«Танцующий свет».
Несколько часов спустя, когда солнце уже клонилось к закату, мы выпили чаю, чтобы согреться, вернули катер на пристань и поклялись, что в следующий раз возьмем его на подольше. В следующий раз, подумала я, прижимая эту мысль к сердцу. На обратном пути в Стиффки машину вел Фрэнк, а я сидела рядом с ним, с меня сползал мокрый шерстяной купальник, кожу еще пощипывало от прохладной воды, усталость мешалась во мне с восторгом, и хотелось, чтобы этот день не кончался.
Я запомнила его навсегда. Тот день стал сияющим образом прошлого, беспечной юности, надежд и роскоши. Конечно, тогда я его так не воспринимала, я не знала, что он так надолго сохранит свой блеск. Я думала, впереди еще много таких же дней, и они были – но теперь, оглядываясь назад, я вижу, что тот первый раз на Заводях сияет ярче всех. Дразнящий проблеск жизни, которой я могла бы жить.
11
Вскоре после той поездки на Заводи погода переменилась, пришло унылое начало осени, но мне было все равно, потому что приближалась долгожданная вечеринка в Старой Усадьбе. День выдался отвратительный, порывы ветра несли с болот морось, света почти не было. Стены в доме отсырели, полы леденили ноги. Я выбралась наружу и провела весь день у Джейни, готовя в темной парилке ее домика любовное зелье. Когда я пришла, она собирала с потолочных балок пауков-балдахинников. Она бережно брала каждого пальцами, потом сажала в ладонь. Пауков она держала в густой копне своих жестких седых волос, «потому что они счастье приносят». Мне это всегда нравилось. Зелье предназначалось для лечения моего насморка, но с самого детства Джейни казалась мне волшебницей. Я верила, что она может вылечить что угодно, даже разбитое сердце. Она не только принимала роды и обмывала мертвых, деревенские приходили к ней с самыми разными напастями, в том числе и с любовью.
Ее полки были заставлены пыльными бутылками зеленого и коричневого стекла с темными жидкостями внутри, но что в них содержалось, я знала только отчасти. Хотя кое-что из того, чему Джейни меня учила, я запомнила и могу рассказать сейчас, как заклинание без результата. Одуванчик был от непорядка с кровью, окопник от растяжений и ран, верхушки крапивы от кашля, алоэ от ожогов, тысячелистник от поноса и несварения, мандрагора для кожи. Были и пустые бутылочки, в которые Джейни складывала обрезки ногтей и волосы тех, кто думал, что их заколдовали. «Сейчас таких почти нет, но ты диву дашься, сколько народу приходит за всяким». Потому что, несмотря на то что вера в ведовство шла на убыль с течением века, – так говорила Джейни, – люди по-прежнему боялись того, чего не понимали, и шли к ней с тоской и необъяснимыми болезнями, от которых не было исцеления. Она пыталась помочь травными снадобьями и, наверное, произносила какието слова, которые звучали как заклинания, хотя я не знаю, были ли ими на самом деле. Но если те, кто к ней приходил, верили в эти средства и им это помогало, какая разница? В тот день она дала мне тысячелистника. Сказала, чтобы я оторвала один из его зазубренных листочков и пощекотала себе нос изнутри, повторяя: