Предполагалось, что мы должны стать друзьями — хотя бы только потому, что все мы жили в изящных домах на одной и той же красивой улице. Однако дома эти, возраст которых составлял несколько столетий, были построены, как небольшие дворцы или замки, их окружали высокие стены из жёлтого камня, с воротами, решетками и зелёными изгородями; и о жизни других людей нашего городка мы знали не больше, чем если бы жили от них за тридевять земель. Кроме того, существовала ещё такая вещь, как незадолго до того созданная ассоциация местных жителей, призванная следить за тем, чтобы Фосс-стрит оставалась красивой улицей и чтобы на ней селились только «приличные семьи», и определять, какого цвета должны быть парадные двери; и наша всемерно поощряемая «дружба» была прямым следствием этого вдохновенного стремления взрослых защищать свои интересы.
Как-то моя мать пригласила к нам Алана — это было через несколько месяцев после бегства его матери. Знакомя нас, она исподволь толкнула меня в плечо, напоминая, что мне следует повести Алана в сад (это означало, что я должен был «проявить к нему внимание»). Клэр, которая уже тогда была моей подружкой, выглядела так же смущённо, как я себя чувствовал. Мы втроем начали играть в волка и козлят — «Где ты ходишь, мистер Волк?» — но Алан стал озорничать и куролесить, и ему доставляло огромное удовольствие обоих нас ловить. Мы с Клэр уселись у маленького пруда в нашем саду, чтобы перевести дух.
И тогда Алан, стоя над нами и глядя на нас сверху вниз, вдруг, ни с того ни с сего, предложил:
«Давайте построим дом на дереве!»
Клэр сказала, что она отродясь не слыхала, что бывают дома на деревьях. А я вспомнил, что когда-то видел фотографию гостиницы на сваях в джунглях Кении: там останавливалась королева во время своего медового месяца. Алан решил, что самым подходящим местом будет развилина нижнего сука старого дуба. Мы все вместе побежали спросить разрешения у моих родителей. Они, памятуя о том, что Алан недавно лишился матери, нежно улыбнулись и сказали:
«Да, да, конечно».
Чтобы соорудить дом на дереве, потребовалось несколько дней. А Алан получил неограниченный доступ в наш сад. В субботу мой отец привёз нам доски: он сколотил из них площадку, а к ней со всех сторон прибил четыре планки в виде перил. (Орудуя молотком, он объяснил нам, что по традиции спальню всегда полагается устраивать на втором этаже; это повелось от наших далёких предков — пещерных людей: они обычно спали на деревьях, потому что там они были в безопасности от хищников.
«От зверей?», — спросил я.
«Да. Или от людей», — ответил отец).
Клэр принесла лапник от сосны, которая росла в саду священникова дома: иголки ещё не опали, и Алан, ни с кем не советуясь, сделал из этого лапника крышу, как у швейцарского шале, чтобы защитить наш домик от солнца. Мой отец привязал к соседнему суку верёвку. На этом строительство было более или менее закончено. Мать Клэр дала нам две банки сгущённого молока и коробку глазированного печенья, чтобы мы подкрепились после трудов праведных. Это было немного обидно: мы считали, что мы уже не маленькие, нам уже по семь лет, и мы бы предпочли имбирное печенье, которое труднее разгрызать и которым поэтому можно дольше наслаждаться.
Мы отпраздновали постройку нашего дома через несколько дней, когда мои родители куда-то ушли, а прислуга не видела, как я стащил из буфета сифон с газировкой. Клэр опрыскала газировкой дуб и произнесла положенные слова, заимствованные из речей, которыми открывались празднества в аббатстве. Алан хлопал в ладоши и насвистывал, а я ему подражал, правда, делая это не так старательно, как он. Затем мы вскарабкались вверх по стволу. От непривычки лазить по деревьям у меня заныли плечи. Взобравшись наверх, мы уселись на площадке, но чувствовали себя как-то неуютно. Что-то было не так. Но это было совсем не такое ощущение, как когда вас мутит от качки: может быть, дело было в том, что теперь, когда вся работа и радостное предвкушение были уже позади, мы поняли, что именно это-то нас и увлекало, а теперь мы не знали, что нам делать дальше. Клэр ласково нам улыбнулась, как улыбалась её мать, когда выступала на своих музыкальных вечерах. Я тоже улыбнулся — неуверенно, как это делала моя мать, когда она встречала своих подруг, пришедших к ней сыграть партию в бридж. Алан не улыбнулся. (Может быть, подумалось мне, он уже забыл, как улыбалась его мать, — если она вообще когда-нибудь улыбалась). Алан просто уставился на нас, и смотрел не отрываясь, и его глаза перебегали от Клэр ко мне и обратно. Раньше, когда дом ещё строили, Клэр позвонила мне, чтобы сказать про лапник, который она набрала у себя в саду, а Алану она тогда ничего об этом не сказала, и я подумал, что он, может быть, на неё за это обиделся. Мало того — как я теперь понимаю, он воспринял это как намеренную обиду, заранее обдуманный щелчок по носу, оскорбление, презрительный вызов его верховенству. Таков уж был Алан. Он всегда воображал, что всё — во много раз хуже, чем на самом деле. Он сидел на площадке, скрестив ноги, и пылал гневом. Он буравил меня взглядом, и его глаза метались от Клэр ко мне, от меня к ней, от неё ко мне, от меня к ней. (Может быть, это была привычка, которую он перенял от своих несчастных родителей, когда он сидел вместе с ними в гостиной в гробовой тишине — в перерыве между ссорами, когда они наверху обменивались обвинительными речами, доносившимися до нас, если у нас были открыты окна: моя мать называла эти семейные сцены «выпусканием пара». И, однако же, Алана трудно было жалеть: он был не из тех, кого жалеют. Я знал, что даже мои родители, искушённые в дипломатических тонкостях, могли одаривать его лишь мягкими улыбками, но не сочувствием. Уже в семилетнем возрасте он словно ощетинился колючей проволокой, и его глаза зацепляли вас, точно крюком, рвали вам кожу). Думаю, из-за какой-то сущей малости — за то, что Клэр не ему, а мне первому сказала про нарубленный лапник, — он меня возненавидел.