Мы посидели на низенькой скамейке, наблюдая, как малыши неуклюже размахивают ракетками и отправляют мячи под потолок. Но были уже успехи. Шестиклассница Лихачева выступает в первенстве города, она победила трех соперниц.
— Эх, Митя, — сказал Петр Васильевич, — что бы ты понимал! Теннис — королевская игра.
— Предпочитаю футбол, — сказал я.
— Знаешь, где я впервые почувствовал сердечный укол? На теннисном корте. У нашего дома были корты педагогического института, И там я ее увидел. Всю в белом, с белой ракеткой и белым мячом.
— Романтика, — пробурчал я.
— Но разве мы с тобой не романтики? — спросил он.
— Я реалист.
Он засмеялся и потрепал меня по щеке.
— Ну, реалист, двинемся дальше.
Наш путь лежал через котельную. Тут орудовал совершенно черный и малоразговорчивый Федотыч.
— Угля хватает? — спросил директор.
Федотыч хрюкнул, кашлянул, утерся рукавом и плюнул прямо в огонь.
— Смотри у меня, — сказал Петр Васильевич. — Вчера проспал, чуть третий корпус мне не заморозил.
Федотыч молчал.
— Какого черта? — произнес Петр Васильевич.
Мы вышли из котельной, и тогда уж Федотыч высунулся и хрипло высказался вслед:
— А никакого! Ходют тут, командиры…
Я видел, как напряглись плечи у директора, но он не повернулся, а только сказал:
— Видишь ли, Митя…
Но кончить он не успел. С криком бежала к нам воспитательница Лялечка. Пальто ее было распахнуто, светлые волосы растрепаны. Она бежала на подворачивающихся каблуках, простирая к нам руки:
— Петр Васильевич! Петр Васильевич! Вдовиченко опять отравился! Он в изоляторе с Кузнецовым!
Мы кинулись в изолятор.
Вдовиченко лежал бледный, с выраженьем страдания и испуга на своем тонком красивом лице. Лоб его покрывала испарина, рука беспрерывно шарила по простыне. Рядом хлопотал интернатский врач толстяк Кузнецов.
— Петр Васильевич, Петр Ва… — еле выговаривал Вдовиченко. — Я не хотел… Я хотел… Пе… Петр…
— Сделал промывание, — сказал Кузнецов. — Думаю, неопасно. Всего двадцать таблеток.
— Не надо, — бормотал Вдовиченко, — я не хочу… я к маме…
Петр Васильевич сел к нему на постель, взял за руку.
— Спокойно, спокойно, Володя. Все позади.
— Я не хотел, — твердил Вдовиченко, — я не хотел…
— Вызвали «скорую», — сказал Кузнецов, — пускай посмотрят в больнице. Вообще, я считаю…
— Ладно, поговорим, — мрачно оборвал Петр Васильевич.
Вдовиченко заплакал, его стало тошнить. Внезапно он увидел меня, потянулся:
— Митя! Никому, никому…
— Спокойно, — сказал Петр Васильевич, — спокойно.
Снаружи донеслось фырчанье мотора, подъехала «скорая». Хлопнула дверь, и они вошли. Заговорили оживленными голосами:
— Ну что, кукушкины дети, всё травитесь, покоя нам не даете?
Петр Васильевич резко встал, сжал побелевшие губы.
— А вот это… — начал он, но Кузнецов взял его за руку.
— Да брось ты, Васильич, — сказали приехавшие уже серьезно. — Что бы ты без нас делал?
У входа в корпус меня встретил Лупатов. Он стоял в расстегнутой черной куртке с распахнутым воротом, черные патлы торчали во все стороны. Лупатов происходил из казацкого рода. Чувствовалась в его повадках военная удаль предков, а из одежды особенно шло что-нибудь армейского стиля. Рубашка с погончиками или куртка, похожая на френч.
Лупатов вперил в меня темный сверлящий взор.
— Ну что там Вдова?
— Опять отравился, — сказал я.
— Хиляк. — Лупатов плюнул в сторону. — Нашел, чем доказывать.
— Да он и не доказывал.
— А что?
— Может, жизнь надоела.
— Жизнь? — Лупатов усмехнулся. — Откуда ему знать, что такое жизнь?
— А тебе? — возразил я.
— Мне-то? — Лупатов стрельнул по сторонам глазами. — Ну-ка пойдем.
— Куда?
— Покажу одну вещь.
Мы зашли за складской сарай. Тут он внезапно накинулся на меня, повалил в снег и стал тыкать лицом в холодное, колкое крошево.
— Отстань… — прохрипел я. — Ты что?
— Ешь! — цедил он сквозь зубы. — Жри, говорю тебе!
— Отстань! — Я отбивался как мог. Тогда он стал засовывать грязный снег прямо мне в рот. Он был намного сильнее. Он отпустил меня и поднялся, Я остался лежать, всхлипывая и размазывая по лицу слезы.
— Жизнь… — сказал он. — Нашли, чем доказывать… Может и ты отравишься? Тогда не снег, дерьмо у меня будешь есть…
Он ушел, а я лежал на немом, безразличном снегу, и вставать мне совсем не хотелось.