И сидел дед грустный…
XIII
Когда после смерти покойной бабушки Маремианы вскрыли её заветный ларец, в нём в числе других бумаг нашли и духовное завещание. В личном владении бабушки были: дом на костях, а в этом доме движимое имущество. Она, как и другие это делают, оставила завещание. И мне завещала „небольшой кованный железом сундучок под кроватью“, как значилось в завещании. Когда вскрыли этот сундучок, в нём оказалось не много имущества: старинная Библия на славянском языке, Четьи-минеи и ещё две-три духовных книги, а на самом дне сундучка оказался и саван. Это — странного и страшного вида плащ, широкий, с рукавами, с изображением креста и Адамовой головы на груди. Сшит он был из белой, редкой материи и казался мне чёрным и страшным. Таково уж свойство неразгаданной могильной жизни, если эта жизнь врывается в нашу надземную жизнь, озарённую солнцем и обласканную лунным светом и тихим мерцанием далёких и прекрасных полуночных звёзд.
Все, кто был при вскрытии сундука, завещанного мне бабушкой, как-то даже странно примолкли, когда увидели саван. А дед взял в руки страшный плащ, ощупал его, рассмеялся и сказал:
— Вот, брат, тебе что бабушка-то оставила.
И я ясно расслышал в этой фразе насмешку: „Вот, — мол, — получай духовную дребедень, — как дед всегда отзывался о священных книгах, — и саван, подарок могил“.
Меня даже жуть взяла, когда я увидел в руках деда страшный саван. Но я скоро нашёлся и сказал:
— Дедушка, очевидно, бабушка завещала мне только духовные книги. Саван одели бы на неё, если бы она умерла у нас в доме.
— Совершенно верно! — согласился дед. — Но вышло так оригинально, что я и ума не приложу… Нет, ты только подумай: есть ли на свете ещё человек, кроме тебя, которому достался бы саван? По завещанию… Пойми ты!.. По за-ве-ща-нию!.. А?.. В этом есть что-то таинственно-мистическое, сказал бы какой-нибудь олух, верующий в сверхъестественное…
— Да, это так, — соглашался я, — но что же теперь буду я с ним делать?
— Ха-ха-ха!.. Да, это задача!.. В самом деле, что ты с ним будешь делать?..
И вот, прошло уже более двадцати лет, а бабушкин саван всё ещё лежит у меня в чемодане, где я храню не особенно нужные вещи. И я не знаю, что мне сделать с этим саваном? Куда же мне его девать?
Помнится, лет десять назад, когда у нас в доме умерла кухарка Авдотья, и когда её похолодевший труп положили в переднем углу кухни, дед призвал меня в кабинет и сказал:
— Знаешь что… одень-ка ты этот бабушкин саван на Авдотью… право, а то что он у тебя будет лежать да тлеть зря…
Кривая усмешка бродила по губам деда, но это меня не смутило. Слова его осенили меня как слова откровения, и в первую минуту я согласился с дедом и хотел пойти и передать родственникам кухарки подарок бабушки. Но я не решился этого сделать.
— Неловко, дедушка, как же это так?.. Бабушка готовила его для себя, а я вдруг подарю его кухарке… отдам его Авдотье, — поправился я.
И в ту же секунду я понял, что слова эти „подарю“, „отдам“ я сказал, не подумав: как же это в самом деле можно что-нибудь отдать или подарить мертвецу?
Большими „невишными“ глазами посмотрел на меня дед и с негодованием сказал:
— Ну, иди!.. В тебе ещё чёртова бездна сословных предрассудков… Как же это можно подарить мужичке саван, изготовленный для дворянки, для супруги профессора?.. Эх, ты…
И дед не на шутку разобиделся. Но напрасны были его обиды: родственники Авдотьи сшили ей свой саван, и в бабушкином саване не оказалось нужды.
XIV
Авдотья — до некоторой степени трагическая женщина. Умерла она молодой, цветущей. Ей было всего лишь двадцать пять лет, когда её схоронили. И кто бы мог подумать, что у неё есть своё большое горе?
В нашем старом доме появилась она, когда мне было лет пятнадцать. Мужа её угнали на войну с турками, и ей пришлось уехать из деревни. И все мы удивлялись, почему Авдотья, сильная и бодрая, покинула деревню? В семье у них достатков хоть отбавляй, хозяйство велось исправно — каждые рабочие руки дороги, а она приехала в город и нанялась к нам в кухарки.
— Этот проклятый город все лучшие деревенские соки выжимает! — сердился дед, когда Авдотья нанималась.
Услышала эти слова Авдотья и сказала:
— Нешто я уехала бы из деревни?.. Ни в жисть!.. Свекровь-ведьма поедом съела…
И Авдотья рассказала, как свекровь-ведьма её поедом ела.
Авдотья любила мужа своего Трофима, и, когда его угнали на войну, она затосковала.
— Свету Божьего не взвидела, — говорила она. — Проводила Трофима, сама плачу дни и ночи. Точно схоронила его, а не на машину проводила… Хватаюсь за дело, думаю, мысли разгоню, а Трофим не выходит из головы. А свекровь бранится: „Почему плохо сено граблю? Отчего хлеб в печи пригорел? Почему телят забыла молоком напоить?..“ И сама знаю я: и сено плохо граблю, и хлебы не досмотрела, и телят не напоила… А что с собой, с окаянной, сделаешь? Не выходит из головы Трофим. Дело делаешь — из рук всё валится, а ночью уйду в куток и плачу, лежу с открытыми глазами до зари и плачу. А поутру свекровь опять поедом ест… Со света сживала, вот и пошла в город…